Валентин Булгаков - На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

Ночью пролетали над нами аэропланы, но бомбежки не было.

Проснулся я часов в 5 утра. Вдали било тяжелое орудие — будто бы по Ингольштадту, куда мы направлялись. Узнал также, что части 3-й американской армии генерала Паттона находятся в двух километрах от Мекенлоэ. Участь деревни была решена. При въезде в Мекенлоэ наши люди вывесили надпись: «At this point 318 Soviet internees and 146 Soviet officers to be turned over» [14] В этом пункте находятся 318 советских граждан и 146 советских офицеров (англ.) . .

318, а не 323 советских гражданина, потому что 5 молодых матросов бежало навстречу наступающему «неприятелю».

Часов в 9 утра началась опять в разных местах орудийная пальба. Над нами низко пролетали немецкие самолеты-тихоходы, якобы подбиравшие на полях раненых.

В 11 часов утра капитан Богданов устроил аппель и обратился с речью к согражданам: дисциплина падает, товарищи отлучаются в деревню, самостоятельно добывают припасы, торгуют. Это недопустимо. Надо подтянуться и поддержать честь граждан СССР.

— Нарушителей правил добропорядочного и честного поведения буду жестоко наказывать!

Речь, рассчитанная, конечно, главным образом на молодежь, произвела надлежащее впечатление.

В 12 часов дня начался воздушный бой как раз над нашей ригой.

50 англо-американских боевых самолетов летели с севера на юг, на Ингольштадт. Тотчас снизу, из деревни, забили зенитки, а сверху накинулись на эскадрилью немецкие истребители. Засуетились и англо-американские истребители, и началась перепалка.

С кучкою русских я наблюдал за тем, что делалось в небесах, прячась у ворот в ригу. Гляжу: один англо-американский бомбомет выбросил сноп пламени с хвоста и, горя, пошел вниз, за лес. Вслед за тем вся эскадрилья в количестве оставшихся невредимыми 49 самолетов описала большой круг и вернулась на север. Замолкли и зенитки.

Но… песенка Мекенлоэ была уже спета. Немцы отступили. В 14.30 появился белый флаг на шпиле деревенской церкви. Белый флаг был распростерт и на стоге соломы, возвышавшемся на нашем дворе. Стало известно, что к селению приближаются американские танки. Навстречу им вышла делегация во главе с бюргермейстером Мекенлоэ. В состав делегации вошли тт. Богданов и Аронович (актер) — от бывших интернированных.

Все население лагеря высыпало на улицу. И вот, наконец, долгожданная торжественная минута полного освобождения наступила. Почти вплотную к воротам нашего лагеря подходит и останавливается американская машина с пулеметами. С своего места подымается красивый молодой лейтенант, оказавшийся, как мы тут же узнали, итальянцем Иосифом Шарлем Паганелли. К нему бегут со всех сторон с приветственными криками, окружают, жмут ему руку освобожденные интернированные, некоторые даже в слезах, целуют его — и он всем с милой улыбкой отвечает поклонами и отдачей чести.

Подходит другая машина — и ее также все бурно приветствуют.

Американцы вытаскивают и раздаривают папиросы — их рвут не для курения, а на память. У Паганелли просят автографы, и он безотказно выставляет свою фамилию на бесчисленных протягиваемых к нему листках бумаги, книгах для чтения, записных книжках. Наконец его вытаскивают из машины и качают…

Один гигантского роста смуглый американский солдат подымает брошенное немецким солдатом-караульным ружье и со страшной силой ломает его о колено. Все восторженно ревут: «Долой войну!»… Осколки ружья разбирают на память. Один осколок храню и я до сих пор…

Вот ведут наших «мослов», то есть караульных солдат, уже арестованных. Среди них попадаются ненавистные бывшим интернированным физиономии. Всего набралось их человек 20–30. Идут по двое. А конвоируют их вооруженные ружьями… два советских офицера из состава вюльцбургских военнопленных. От радости русские начали этому шествию бурно аплодировать, но другие, более благоразумные товарищи их остановили.

Тут впервые я узнал, что все так строго охранявшиеся в Вюльцбурге советские офицеры тоже свободны. Через минуту я встречал их уже толпами, группами. И тоже — улыбаются, радуются, обнимают, целуют, благодарят за помощь (хлеб).

— Я не помогал, — говорю я. — Я так же сидел взаперти, как и вы.

— Ну, все же… Вы наши спасители!..

Юноша летчик с милым, обветренным, бледным лицом и женственными манерами, в сдвинутой на затылок меховой шапке и с мохнатыми меховыми голенищами сапог, принимает со всех сторон приветствия с тихой, светлой улыбкой, как принц, точно изнемогая от счастья.

Один довольно бесцеремонный американец из третьей подошедшей к нашему лагерю машины вдруг обращается к юноше-«принцу» с вопросом:

— Не хотите ли поменяться со мной шапками?

— Пожалуйста!

И молодой человек охотно протягивает американцу свою прекрасную пушистую и теплую меховую шапку, а тот отдает ему свою, гораздо худшего качества и без меховой подкладки. Не хочется обвинять американского солдата в стремлении сделать «бизнес». Хочется верить, что оба обменялись шапками только «на память о встрече».

Другой юноша-офицер, худой, высокий, с дикими, восторженными глазами, видимо, обалдевший от счастья, жадно хватает всех встречных, обнимает и целует.

На крыльце ратуши стоит бюргермейстер, с белым флагом в руках. Кругом толпятся девушки, дети, русские и украинцы. Это из числа насильно перемещенных, то есть захваченных и увезенных немцами в Германию как рабочая сила.

Один русский паренек обращается к девушке:

— Смотри, Феня, теперь не работай больше!

— А кто же за меня будет работать?

— Хозяйка!

— Как бы не так!..

— Ну да, теперь ты будешь хозяйкой, а она работницей.

— Ха-ха-ха! Нет, я не хочу немцам приказывать, я хочу, чтобы меня отправили домой.

Осмотрел я в тот день и ригу, в которой помещались офицеры. Там не было сена. Стояли столы, скамьи. Все офицеры, которых я встретил под крышей их временного убежища, были исключительно любезны.

Впервые пользуясь полной свободой, я скоро ушел за деревню в поле и присел на траву на маленьком холмике, под двумя сосенками. В направлении на юг, куда ушли немецкие войска, простиралась широкая равнина. Откуда-то издалека, из-за края этой равнины, долетали звуки пальбы. Там, вероятно, шли еще бои. А тут, вокруг идиллического Мекенлоэ, с его колоколенкой, увенчанной луковичной главкой, было все безмятежно и тихо.

Я был один , без какого бы то ни было сопровождения со стороны «силы, меня стерегущей». Был действительно свободен. Сознание свободы только понемногу овладевало душой, развязывало, распутывало ее силы и ставило человека на новую почву. Какая радость! Какое счастье!.. Я глубоко дышал, наслаждался трогательной, теплой красотой скромной природы и вновь чувствовал глубокую, неразрывную связь с нею и со всем миром.