Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Чувство своей беспомощности бывало настолько невыносимо, что Лухманов как-то не сдержался и с яростью грохнул пепельницу об пол. Хорошо, что этого, кроме Саввы Ивановича, не видел никто.

Сейчас, закурив, он с тоской и досадой вспомнил о той минуте, когда ему изменила выдержка. Все-таки капитан… Но долго ли еще протирать якорями скальное дно фиорда? Терпение кончится, в конце концов, у любого…

Лухманов ошибся: на «Кузбассе» спали не все. На юте у борта тихо о чем-то беседовали сигнальщик Марченко и Тося. Они не заметили капитана, и Лухманов, чтобы не помешать им, вернулся в каюту. Заставил себя раздеться, лечь и закрыть глаза. С грустью подумал о том, что даже сны его стали однообразны, и поэтому ночь не предвещала ни радости, ни забытья…

А на юте сигнальщик Марченко радовался тому, что остался наконец с Тосей наедине. Резковатая, насмешливая на людях, Тося сейчас говорила вполголоса, стараясь не встречаться взглядом с матросом. Она как-то вся притихла, насторожилась, и вдруг во всем ее облике проступила такая девичья незащищенность, что Марченко боялся вымолвить лишнее слово.

— Когда закончится война, — говорил он почти шепотом, — поедешь со мной на Украину?

— У вас там что, своих девчат нету? — пыталась девушка уйти от ответа.

— Почему ж, есть… Только припала к сердцу мне ты.

— Я к лесам привыкла. А у вас, поди, и лесов-то нет — все поля да поля.

— И леса есть, и реки, и море. — Потом, внезапно нахмурившись, добавил: — Жалко, что Украины сейчас нет: почти вся под немцем.

— У тебя там кто остался? — участливо поинтересовалась Тося.

— Мама, сестренка…

— Большая сестренка-то?

— Шестнадцатый год…

Девушка вздохнула, с сожалением покачала головой. И Марченко, подавленный этим вздохом, примолк, видимо с горечью думая и о матери, и о сестренке, которую — не дай бог! — не пощадит захватчик. Был бы он там, разве отдал бы Марысю на поругание? Зубами бы дрался! Лучше уж смерть, чем такое… Тося, догадавшись о его невеселых мыслях, робко прикоснулась к его руке:

— Может, все обойдется… По всему видать, скоро немцев погонят обратно. И сестренку увидишь живой, и маму.

Согретый этим участием, Марченко уже смелее взял ее руку. Но девушка, зная, о чем он опять начнет говорить, теперь так же нежно, чтоб не обидеть сигнальщика, отстранилась:

— Не надо: увидят — проходу не дадут… — И улыбнулась озорно, как всегда: — Я ведь шалая! Мне знаешь какая любовь нужна? Как в песнях поется!

— Это что, тебе кок в стихах написал? Так не одной тебе… Про его басни весь Мурманск знает!

— При чем тут кок? — рассердилась девушка. — Без него не умею мечтать, что ли? Мне красота нужна, понимаешь? Все вы горазды обещать, а после всю жизнь только и услышишь: Тоська, подои корову!.. Тоська, дите обревелось!.. Тоська, сбегай в лес за грибами, к обеду нажарь: сосед обещался зайти!.. Пропади она пропадом, такая жизнь! Ты вот сманиваешь с собой ехать, а мне еще путного слова не вымолвил. А ты не уговаривай, ты так про любовь расскажи, чтобы я сама за тобой побежала!

Марченко неловко переминался с ноги на ногу, мял в пальцах давно потухшую сигарету. Не отрывая взгляда от палубы, сказал как-то глухо и виновато:

— Не умею я…

— Так что же, я должна за тебя уметь? Может, ты мне больше всех и нравишься! — выпалила с обидою Тося и посмотрела на часики. — Пойду я, завтра рано вставать.

Марченко еще долго стоял у борта. Залив постепенно не то что светлел, скорее прояснялся. В темных до этого сопках начали появляться полутона — в них зарождались дневные колеры. Небо порозовело, точно далекое солнце, отсветы которого оно всю ночь сберегало, проснулось, протерло глаза. Вслед за ним просыпалось и море — легкий предутренний ветер коробил его, и отражения кораблей в водах фиорда теперь поеживались и вздрагивали. Вдали, в стороне океана, полускрытые мысом, от которого фиорд загибался глаголем, обозначились постройки Акранеса. Марченко вздохнул и медленно побрел в каюту, чтобы попытаться уснуть. Завтра ему предстояла «собака» — самая неудобная, ночная, вахта.

Дни на «Кузбассе» были похожи один на другой, как звенья якорной цепи. После чая — утренняя приборка, потом мотористы удалялись в машинное отделение, а боцман руководил судовыми работами наверху. Но этого от силы хватало на час-другой: все давно уже было сделано-переделано. Какие же работы на исправном, стоящем на якоре корабле? А стоял он уже не неделю и даже не первый месяц — за это время и капитальный ремонт успели бы выполнить.

Иногда Лухманов объявлял учебные тревоги: водяную, пожарную, «человек за бортом»… Моряки действовали вяло и неохотно: понимали, что капитан объявляет их только затем, чтобы хоть как-то заполнить время. Трудно было Савве Ивановичу проводить политинформации: он, как и все, был долго оторван от берега, знал о событиях не больше того, что сообщалось в сводках Информбюро. Но разве моряки без него не знали тех сводок? Не успевал радист вывесить очередную в красном уголке, как там уже собирался весь экипаж. Эти единственные весточки с родного, далекого берега не приносили ни бодрости, ни утешений. Враг продолжал наступать.

После обеда, как правило, задерживались на часок: командиры — в кают-компании, матросы — в красном уголке. После сводок Информбюро говорить не хотелось. Мыслями уносились в те края, где гремели бои, где стонала в неволе родная земля. О чем говорить, если не можешь помочь ей? Как заглушить в себе невольное чувство вины от мысли, что ты, здоровый и сильный мужчина, томишься от безделья в сытости и тепле в такое трудное для Родины время? Торчишь в безопасности с трюмами, полными важных грузов, лишь потому, что в океане можно встретить врага? Молчали в нерадостных думах, смалили до тошноты одну за другой сигареты. Об адмиралтействе вспоминали в сердцах, словами не для нежного слуха. Боцман как-то не вытерпел и, повстречав на палубе Митчелла, с ехидцей спросил:

— Что ж это ваше адмиралтейство так долго чешется?

— Что такое есть «чешется»? — с любопытством переспросил лейтенант и торопливо полез в карман за блокнотом, куда заносил незнакомые русские выражения.

Боцман не ответил, только махнул рукой.

Матросы, случалось, высказывались и откровеннее. Особенно не стеснялся Семячкин.

— Вот придем в Мурманск, и подамся я добровольцем на фронт, фрицев бить, — признался он как-то во время политинформации. — Надоело бока в каюте отлеживать.

— Ладно, кончай травлю! — оборвал его Савва Иванович. — Если понадобишься на фронте — позовут. А пока свое дело делай… Разве вы забыли, какой груз у нас в трюмах? И что мы выполняем задание Родины?

— Выполняем… — хмыкнул рулевой. — Я тут, товарищ помполит, подсчитал на бумажке: ежели корабли, что стоят на рейде, сдать на металлолом, можно четыре танковых колонны построить, точно. Все ж больше пользы…