Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

— Нет, я любил тебя и до этого. Тысячи лет. Хочешь, расскажу?.. Когда Колумб открыл остров Кубу, я с палубы каравеллы увидел на берегу, в тени тростников, женщину. Это была ты… Я видел тебя на скалах мыса Доброй Надежды, когда мы впервые его огибали… Видел в зарослях Калькутты и под пальмами Цейлона, когда служил на чайных клиперах. И даже в ярангах ненцев, когда пробивался вместе с Седовым к полюсу. Разве ты не помнишь меня?.. О тебе я прочел множество книг и слышал множество песен. Я очень люблю «Шехерезаду» Римского-Корсакова, потому что эта музыка — о тебе. О тебе и о море… Как видишь, я любил тебя раньше, чем появился на свет.

— Господи, какой же ты у меня говорливый! — ласково засмеялась Ольга Петровна. — А я и не знала…

Едва уловимо прикоснулась к нему щекой, и Лухманов обнял ее… Ночь была неподвижна, как сон. Она обволакивала, словно влагой, ощутимой, но невесомой, их лица, движения, чудилось, даже слова, которые говорили они друг другу. Слова затихали тут же, у сомкнувшихся щек, чтобы наполнить еще большей нежностью и несмелые прикосновения рук, и недосказанное…

В тишине даже море перестало плескаться: уснуло. Россыпью звезд цепенело черное небо, и в этой россыпи, как иероглифы, проступали пунктиры созвездий. Свет маяка на мысу, обращенный в сторону моря, не ослаблял, а еще больше сгущал темноту, будто короткими шлифованными гвоздями сколачивал воедино пласты полуночного мрака.

— Знаешь, Лухманов, я забыла привезти керосин, и ночь нам придется коротать в темноте.

— Ты боишься этого?

— Нет, не боюсь…

Словно подтверждая эти слова, Ольга Петровна поднялась.

— Давай руку, чтобы не заблудился в комнате, не набил синяков. И пожалуйста, пригибайся: и двери, и потолки не для твоего роста.

Он слепо пошел за ней. Глухая тишина в доме пьяно пахла привяленной зеленью: должно быть, в комнате стояли цветы. Темень была кромешной, сплошной, но в ней через равные промежутки времени, вместе со сполохами далекого маяка, проступал небольшой квадратик оконца. Тогда на какой-то миг появлялись зыбкие тени, и Лухманов успевал разглядеть совсем рядом глаза и раскрытые губы любимой…

Дальше начинались воспоминания, которые здесь, в каюте «Кузбасса», Лухманов гнал от себя. Их было множество, подобных воспоминаний, — хмельных и кружащих голову. Годы после женитьбы мало что изменили в его отношениях с Ольгой: долгие разлуки, связанные с рейсами, способствовали тому, что каждая встреча опять и опять становилась началом начал. Они не успевали привыкнуть друг к другу, и потому их любовь даже с годами не обретала ни ровности, ни спокойствия. Они оставались вечно влюбленными, тянулись друг к другу по-прежнему так же, как и в ту ночь в хате-мазанке возле моря.

Наверное, подобные отношения складывались в большинстве семей его собратьев-моряков, хотя Лухманов искренне полагал, что такой любви, как у них с Ольгой, нет ни у кого на свете. Он попросту не понимал тех мужчин, которые, живя постоянно на берегу, не ставили знака равенства между счастьем и верностью, искали случайных встреч и знакомств, не дорожили привязанностью единственной женщины. Лухманов был глубоко убежден, что познать всю полноту собственной любви, равно как и отзывчивости и близости женщины, возможно только в том случае, если эта любовь у человека одна.

Не понимал, хотя не пытался и осуждать… Зачем? По какому праву? В жизни ведь случается всякое… Вдруг бы Ольга оказалась иной? Вдруг бы не выдержала разлук? Или, наоборот, притерпелась бы к ним, и ей, в конце концов, хватило бы лишь половины его огромной любви? Ведь невостребованная, а значит, нерастраченная любовь — такое же несчастье, как и недостаток ее.

Ему, Лухманову, повезло! И прежде всего в том, что любовь Ольги к нему оказалась равной любви его к ней. В Ольге не было ни ложной стыдливости, которая может показаться скудостью чувств, ни излишней откровенности, не оставляющей места для таинства. Она не скрывала своих желаний, и это во сто крат усиливало счастье Лухманова, ибо подтверждало, что он так же дорог и близок ей, как и она ему. Встречи их превращались в сплошной, нескончаемый праздник. И как жаль, что профессия моряка не позволяла ему превратить в этот праздник их всю, без остатка, жизнь!

Лухманов считал, что все ему втайне должны завидовать… Поглощенный своей любовью, он просто не думал о том, что счастливых людей, подобных ему и Ольге, не так уж мало — и на берегу, и на судне. Но так уж водится, что о счастье своем люди не любят распространяться; ведь и сам он, Лухманов, ни с кем никогда не делился тем радостным, потаенным, что принадлежало только ему и Ольге… Те же, у кого судьба не складывалась удачно, могли временами, в тоскливую минуту, и пороптать, и пожаловаться — и это создавало впечатление, что людей неудачливых гораздо больше вокруг, чем счастливых. Что ж, счастье тоже обладает определенным пороком: оно окружает человека стеной глухоты.

Здесь, на «Кузбассе», ему иногда становилось неловко перед самим собой за то, что беспрерывно думал об Ольге, мечтал о ней. До любви ли было сейчас? До нежностей? Им предстоял нелегкий путь в океане, и он, капитан, отвечал за судьбу экипажа и теплохода… Успокаивал себя мыслью, что и на фронте, наверное, в минуты затишья солдаты бредят любимыми, женами, сужеными. Бредят по-мужски, в терпеливой и потому молчаливой тоске. Но разве мешает им это затем драться остервенело с врагом? И разве он сам, Лухманов, не из солдатской породы?

На «Кузбассе», как и на фронте, дневные воспоминания случались недолгими: их всегда раньше времени что-нибудь прерывало. Судно жило своим укладом — дела и заботы возникали то и дело даже на якоре. Вот и сейчас в раздумья Лухманова вторгся приглушенный стук мотора: к трапу «Кузбасса» подваливал катер. «Должно быть, Митчелл вернулся с берега… Интересно, привез какие-нибудь новости?»

Лухманов поднялся, одернул китель, застегнул пуговицы. Чтобы окончательно очнуться от воспоминаний об Ольге, закурил сигарету. Машинально глянул на рейд в раскрытый иллюминатор, подумал, что надо бы боцману проверить, не затянуло ли якорь грунтом. И услышал торопливые шаги лейтенанта на трапе.

Митчелл порозовел от ветра и моря: несколько кабельтовых пути от берега до «Кузбасса» взбодрили его, освежили. Но Лухманов заметил, что офицер возбужден, взбудоражен не только внешне. И не ошибся.

— Я только что от коммодора, — взволнованно вымолвил тот, снимая фуражку и переводя дыхание. — Выход конвоя назначен… на двадцать седьмое.

— Вот как? — остолбенел Лухманов. В первое мгновение он попросту растерялся. Потом внезапно нахлынула ярость, и ему стоило огромных усилий подавить ее в себе. Но до конца подавить все равно не удалось — от ответил со злою издевкой: — Оказывается, первый морской лорд, сэр Паунд, тоже чистит обувь на улице? Как боцман с «Эль Капитана»?