Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Смежил веки — и уже не смог их открыть…

Савва Иванович постарался, чтобы приказ капитана был выполнен, и сразу же после обеда палубы опустели, как вымерли.

Теплоход следовал на восток, раздвигая, а временами и взламывая непрочные ледяные поля. Небо казалось чистым и мирным, и сигнальщики постепенно отвыкли поглядывать на него. Белая равнина сияла неподвижно и замороженно. Но под полуденным солнцем даже студеность стала расплывчатой, мягкой, густой, а не острой и жесткой, как прежде. Штаги и леера поблескивали оттаявшей изморозью. Над слежавшимся морщинистым снегом не то парила, не то струилась теплынь. И все вокруг выглядело умиротворенным, обласканным, лениво забывшимся, и только гул корпуса теплохода, вступившего в схватку со льдами, напоминал о том, что рейс и борьба продолжались.

Горизонт утратил привычную четкость, где темная густота океана резко граничила с блеклостью небосвода. Теперь он казался слегка серебристым, и трудно было вдали отличить ледяное однообразие от оловянных отсветов неба. Редкие перистые облака на краю окоема напоминали то ли торосы, то ли полосы снежной пурги. А за ними, чудилось, мир, уже за пределами видимости, сливался в мягкую белую мглистость, которую не могло пронизать и развеять немощное полярное солнце, и потому отражалось от этой мглистости едва уловимым цветом старой моржовой кости. Мглистость окружала теплоход со всех четырех сторон, словно далеким окопным бруствером. И солнце плоско висело над этим бруствером, будто боялось уплыть в небесную глубину, оторваться от крохотного замкнутого мирка арктического покоя.

Июль совершал свое дело и здесь, на холодной и стылой окраине океана. О ней, об этой окраине, казалось, позабыли войной объятые земли — и свои, и чужие. Даже фронтовые радиосводки с трудом пробивались сюда. Однообразный гул корабельного корпуса, крошащего слабые разреженные льды, гул, к которому вскоре привыкли, не настораживал уже, не пугал, а тягостно убаюкивал, вгонял в сонливость. «Кузбасс» и сам продвигался к востоку в какой-то задумчивой дрёме, как заведенный. Патрубки двигателя бубнили за мостиком скучно и монотонно. Семячкин у штурвала сонно клевал носом в картушку компаса, и вахтенный штурман то и дело строго его окликал. Где-то после полудня сигнальщик недоуменно доложил о странном транспорте. Тот стоял среди льдов непонятно пестрый, словно однобокий, расколотый надвое по длине. Издали чудилось, будто судну торпедами или бомбами вырвало бок и оно зияет черными провалами трюмов. Но когда подошли поближе, увидели, что экипаж торопливо и дружно закрашивает его в белый цвет с правого, обращенного к океану борта.

Транспорт оказался из конвоя. На запрос «Кузбасса» оттуда ответили, что в помощи не нуждаются, и тут же поинтересовались, нет ли на советском теплоходе белил, поскольку собственных не хватает на оба борта и приходится краситься подо льды лишь с одной стороны. А узнав, что белил на «Кузбассе» нет, поспешно передали: «Тогда проходите мимо, не демаскируйте нас».

— Ну и нахалы! — расхохотался штурман. — Может, им простыни предложить, чтобы левый борт занавесили?

Что ж, каждый пытался выжить как мог…

Сменившись с вахты, Семячкин устало вытянулся на койке. В каюте он теперь обитал один: его сосед перешел на «Голд Стэллу».

Тело постепенно обволакивал покой. Заложив руки под голову, рулевой бездумно глядел на сиротливо пустую койку верхнего яруса. Хотелось курить, но даже мысль о том, что нужно подняться, сделать два шага к шкафу, где хранился запас сигарет, казалась противной и неприемлемой. Пытался уснуть — тогда в глазах начинали мельтешить стреляные дымящиеся гильзы; их было много, несчетно много — они вырастали в звонкие груды, рассыпались по палубе, нагромождались опять. Семячкин торопливо открывал глаза снова, но это не ограждало память от обрывков минувшего, и он вспоминал отчетливо-зримо то самолеты с крестами на крыльях, наседающие на судно, то судорожно бьющееся пламя на срезах стволов «эрликона», то мертвые лица боцмана и стармеха Синицына… Сейчас они лежат неподалеку, лишь за несколькими переборками, лежат неподвижно, так же, как он, только не слышат ни двигателя, ни скрежета льдов. Что же такое смерть? Черная пустота и в глазах, и в ушах, и в теле? Мог бы и он, Семячкин, не чувствовать, не ощущать?

Он был молод и не мог представить себя в состоянии полного небытия. Да разве дело лишь в молодости? Он был ж и в ы м, всегда и вечно ж и в ы м, и это лишало его способности вообразить формы неживого существования, которые невозможно познать самому, увидеть или почувствовать себя хоть на мгновение за роковой необратимой гранью. Помнится, раньше, когда приходилось бывать на похоронах, он часто ловил себя на глупой навязчивой мысли: неужели в ушах того, кого провожали, никак не отзывается даже траурный грохот оркестра? Он бы, рулевой, наверняка услыхал…

Все-таки поднялся и закурил. Пепельницу поставил у подножия койки на пол, но корпус теплохода вибрировал, и она сползала под стол. Чтобы не стряхивать пепел мимо, приходилось перегибаться, и это хоть временно отвлекало рулевого от раздумий и назойливых сполохов памяти.

Почудилось, будто осторожно постучали в дверь. Он лишь чуть приподнял голову от подушки, прислушался, затем снова прилег: в полудреме не мог уверенно отличить реальности от кажущегося. Мысли путались, то и дело сливаясь незаметно и непонятно с бессвязными и ускользающими видениями снов, легких и призрачных, словно тени. Семячкин спал и не спал. Сны вертелись, роились рядом, и когда рулевой с усилием опять открывал глаза, то почти видел, как они, эти сны, исчезали в углах каюты.

Постучали вновь — теперь настойчивей, громче, хоть по-прежнему вкрадчиво, и сонное наваждение улетучилось окончательно. Неужели вызовут в рубку? Или на палубу к «эрликону»? Испытав наконец после долгих трудов тяжеловесную притягательность койки, он с отвращением подумал о том, что вахтенный штурман, по сути, имеет право позвать его, рулевого, в любую минуту и для любой корабельной надобности.

Нехотя поднялся, нехотя, заранее сдерживая в себе сердитое недовольство, отворил дверь. И тотчас же в каюту скользнула Дженн.

Семячкин опешил и растерялся. Женщина по-прежнему была одета в его большой неуклюжий свитер и флотские брюки, но сейчас казалась удивительно хрупкой и маленькой. Она смущенно и преданно улыбалась. Потом сама притворила дверь за собой, повернула ключ и протянула матросу скомканный клочок бумаги.

Все еще растерянный, не понимая, что происходит, не веря по-настоящему в присутствие Дженн, рулевой, напутствуемый ее указующим взглядом, развернул записку.

«Семен, эта дура меня замучила. Тычет в словарь, просит какие-то слова отыскать и выписать. И все тебя поминает. Втрескалась, что ли? Разбирайся сам. А я сейчас ни дышать, ни жить не могу. Сама б умерла, чтобы вместе с Миколой быть. Тося».