Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Довольно тебе, брат мой Ослябя, столпничать долее. Послушание исполнено вполне, ничего боле Господь тебе не откроет, покуда срок не придёт. А есть для тебя урок новый и преважный отныне до скончания дней твоих.

– Ведомо мне, что зришь ты пути земные и небесные, отчего волен ты задавать мне, рабу божьему, уроки, отче Сергий, – не без досады в голосе начал инок, но старец перебил его:

– Прошу тебя, брат, никогда более не повторяй слов сих – «раб божий». От царьградских священников пошло сие правило. Токмо я как заслышу, что внук Божий по воле доброй величает себя Его рабом, стыд жгёт меня. Запомни, брат Ослябя: все мы дети Божьи, а не рабы Его, и покуда будем помнить сие, инославие языцев никаких, попросту язычников, не посягнёт на душу славную нашу!

– Прости, отче, запамятовал. Ныне в службе церковной и при дворе княжеском звучит сие слово – «раб», вот и не отметил слух его. Но разве не греческим каноном освящаема Мати-Церковь наша? А по сему канону нам иначе, как «рабы Божьи», величаться не должно, ибо так выказывается смирение…

– Ослябя! – нахмурился старец, воздев перст, отчего пламя огарка колыхнулось и затрепетало, а по стенам землянки поползли причудливые тени. – Егда Светослав прибил щит к вратам Царьграда, ни один из священников, ни сам Василевс, не посмели сказать, что он посягает на святыню Второго Рима. Ибо ведомо им было, хорошо ведомо: велие Православие Русью живо. Именно так, брат мой. Ни Царьград, ни Афон греческий со всеми святыми отцами своими не может равняться со Святой Русью. Сам Ерусалим именем русский город. Спаситель Израилев прибыл в град сей от пределов русских, где юность Его в учении у старцев Православных прошла. И в те же пределы русов направился апостол Андрей Первым Званый. Ни в одной из первых проповедей ни услышишь ты слов о «рабах Божиих».

– Стало быть, скверна сия от латинян пошла?

– Именно так, брат мой. У кого рабов более всего? У патриция. Возгордившийся богатствами Рим исповедует имперское право, лукаво облекая в новую форму. Ибо кто есть Папа как не самовластный император, без согласия кого ни един вассал шагу ступить не волен! И все они рабы ему, именуясь рабами Божьими в его лице.

Беседу старца и инока прервал неожиданный стук. В столь поздний час ещё не случалось принимать гостей. Со смиренным благодушием старец Сергий принимал всякого и в любое время. Само положение пустыни в лесу, вдали от городского шума, в стороне от дорог, в месте нелегко досягаемом, делало невозможными пустые визиты. Являлись те, кому до крайности необходимо. Раз так, то стук в столь поздний час мог говорить о большой нужде, заставившей кого-то прибегнуть к помощи чтимого в миру старца, грех отказать. Полог при входе в землянку откинулся, и на пороге возник силуэт совсем молодого человека, почти юноши с только что начавшей пробиваться светло-русой реденькой бородкою. Юноша поясно поклонился сначала старцу, затем с не меньшим почтением – иноку. Троекратно перекрестился иконе в Красном Углу и, по-птичьи склонив набок русую голову, высоким голосом представился. В том, как говорил он, была слышна неторопливая деревенская повадка. Старец, сощуря очи, слушал, и сердце подсказывало вещее: сей есть тот, кого давно ожидает он.

– Честный отче, – нараспев говорил отрок, – прости за час неурочный для гостя доброго.

– Всякий час урочен, и всякий урок к часу своему, – ответил Сергий, делая шаг навстречу вошедшему. – Всяк путник, приходящий ко мне, Божий посланец. Ибо неисповедимы пути Господни. Что ж, значит, ты тот самый Доля, сын Звенимира Пряслова, то есть, Прямое Слово, что отказался идти в ополчение Князя, изъявив предназначением своим иноческое служение Слову, за что Князь осерчал, повелев ославить ослушника воли княжеской по всем весям московским?

– Да, честный отче, я – Доля, сын Звенимира Пряслова. С малых лет слышу глас ангельский, и никакой Князь мне не указ, а токмо сей глас. Но не смею уразуметь всего, что слышу. А нонече, апосля княжева наказанья и вовсе непокой. Всяк норовит надсмеяться да укорить меня. Иной трусом зовёт, что русскому хуже любой обиды. Но ей же ей! Честный отче, не было страха во мне, егда отказался я на брань идти с Ордынцами. Не моя сия брань. А откуда ведаю, не понять мне.

– А где твоя брань, ведаешь ли? – спросил старец.

– Нет, честный отче, сие мне не ведомо. Другой думою обуян, так и кручинит душу, сказать не можно.

– Что за дума такая тяжкая?

– Скажи по чести, отче, не свои ль братья русичи в Ордынском воинстве стояли по ту сторону поля бранного? И не брат ли убил брата, Каину подобно?

– Ты говоришь о поединке кочующего воина Кочу Бея с иноком Пересветом? Правду говоришь, сыне. Инда во времена последние из рода в род князья меж собою усобицы творят, а воины головы кладут. Разве не то ж случилось, егда княгиня Ольга смуту усмиряла или при Светославе, коему волыняне отказали в дани?

– То смута, отче. Волыняне преступили за Кон, оттого и наказаны. Дань княжия велее благоподданных. Дань – суть вои. А без воев кто земли обережёт?

– Верно, Доля. Но позри: и ныне смута на Руси. Да не в том, что некто отказал князю в дани, а в том, кого почитают князем. От времён Гостомысла князь не имел власти над вече. Он был за Коном. Кон установление волхвове. Был и звался За Кон Аз, или Коназь. Кто придумал, что главнейшее в слове сем конь, без коего якобы и князя нет? Сначала Игорь Светославич, внук Ольгов, содеял кощунство, сиречь порок кощеев. Не послушал За Кон Аз Игорь волхвов и вече. В полон попал. А после беда другая. Зело укрепившись, За Кон Аз Володимер отказал волхвам и вече в их праве. Повсеместно волхвы изгоняемы были. Даже заступничество старцев не помогло. А ведь первыми поклонились младенцу Спасителю в яслях именно волхвы от земли русской. От Володимера и начался спор меж коназами за первенство одного из них. Дотоле не могло быть такого. Ибо волхвы и вече умеривали гордыню каждого коназа пределами земли и Кона его. Ныне Князь Московский Димитрий возжелал вкруг града своего все земли русские в крепь свести. Но ни князю черниговскому, ни князю киевскому, ни князю владимирскому то не любо. Каждый свою правду превыше ставит. И стала Орда против земли московской. С нею степь заволжская, земли Ура и Ара [85] . Смуте предел положить надобно.

– Оттого-то ты, честный отче Сергий, именно нашего князя благословил на брань с Ордою?

– Увы, сыне, увы мне! Лихие времена не дают добрых всходов. Ежели б меж князьями ордынскими было согласие в попечение о земле русской, не дал бы я такого благословения. Но Орда ещё пуще гордынею обуреваема. Оттого в Орде ещё большее зло для русичей.

Помолчали. Потрескивал огарочек свечи, отбрасывая на земляные стены кельи призрачные отсветы. Старец встал из-за стола дубового, прошёлся по своей землянке, остановился в Красном Углу и, перекрестясь, молвил, не оборачиваясь ко внимавшим ему: