Макс Шульц - Летчица, или конец тайной легенды [Повесть]

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЕТ ГИТТЕ: В эту ночь я получила приказ доставить в штаб дивизии командира разведроты. Молодого подполковника. И при этом идти на высоте не меньше тысячи метров. На такой высоте фрицы не считали наши машины опасными. Я уже собралась заходить на посадку, когда мой пассажир вдруг забеспокоился. И приказал повернуть и пройти ниже. Ему что-то померещилось, и теперь он должен убедиться, так это или не так. Вообще-то, как младший лейтенант и пилот, командиром на борту была я, а не он. Тут подполковник начал канючить. Попробуй откажи, когда тебя так о чем-нибудь просят и вдобавок с оправданным возмущением. Я выпустила зеленую трассирующую пулю, легла на обратный курс и пошла на снижение. Кроме наших танков я ничего такого особенного не заметила. А он заметил. И завел речь о танковой засаде. И начал орать и чертыхаться, чтоб я дала полный газ. Но тут я услышала громкий удар. След трассирующего снаряда прошел под нами, чуть не задев обшивку. Надо было выровнять машину и прибавить скорость. Но мотор начал чихать, кашлять и плеваться маслом. Пришлось закрыть лицо руками. Число оборотов катастрофически упало. Высота — сто метров. Высота девяносто. До линии фронта за нами можно было теперь дотянуться рукой. Я выключила зажигание. Поворачивать, когда планируешь, уже невозможно. Машина могла худо-бедно тянуть по прямой. Мы пролетели над каким-то леском и сразу после этого коснулись земли. Жесткая посадка с капотированием. Посреди овсяного поля. Ремни спасли нам жизнь. Но когда мы выбрались из самолета и уже стояли обеими ногами на земле, выяснилось, что мы оба еле дышим. У подполковника текла кровь из раны на голове. Слева и справа мы слышали немецкую речь. Они брали нас в кольцо. Должно быть, их было не очень много, не то они бы не переговаривались так громко.

Мне следовало бежать, пробиваться к своим. А подполковник отвлекал бы тем временем фрицев. У него только и был что пистолет. Но я никуда не побежала.

Пистолет и у меня был. Вдвоем можно отстреливаться на обе стороны. На двоих у нас было две дюжины патронов. Мы отползли чуть назад в овсяное поле. Немцы на отвратительном русском рявкнули: «Руки вверх! Иди сюда!» Мой подполковник уложил первого немца, который вырос перед ним длинной, громогласной тенью. Мы надеялись, что они оставят нас в покое, когда потеряют несколько человек. До рассвета осталось всего ничего. А утром роли переменятся, тогда мы станем охотниками, а они — дичью. Как и положено. Вот немцы уже перестали драть глотку, они молча подкрадывались и палили из автоматов. Каждая пуля оставляла за собой в зеленом овсе межу и раздавалось такое шипение, будто связки раскаленных железных прутьев падали в холодную воду. Мне под прицел попал второй немец…

На своем командном пункте в форме креста майор составил рапорт о моем неподчинении приказу перед лицом врага. Помимо меня и лейтенанта, он еще вызвал к себе офицера с батареи тяжелых орудий Франца. Короче говоря, в каждом из четырех окончаний креста оказалось по одному человеку. Причем офицеры сидели, майор на своем складном стульчике, два других на канистрах с бензином. Мне же полагалось стоять, давать показания и стоять по стойке смирно. Моя голова в стальной каске торчала над краем окопа. Заведомо обреченная позиция — при свете луны. Небо стало еще ясней. Поскольку я решительно не знал, как мне объяснить свое поведение, я продолжал стоять по стойке смирно. Не мог же я сказать, что в моей ноге сработал притоптывательный рефлекс, потому что лейтенант сказал «Аминь!».

Майор сидел почти в центре креста, потому как за спиной у него, в том окончании, которое ближе к врагу, была установлена стереотруба. Старший лейтенант записывал, блокнот он держал на коленях, притененный фонарик в левой руке. Он записывал то, чего не мог сказать я, то, что ему диктовал майор. Записывал, а сам почему-то шмыгал носом. Мой лейтенант пытался по мере сил выгородить меня. Хороший солдат, в остальном безупречная дисциплина, просто нервный срыв из-за непомерных физических и духовных перегрузок после начала русского наступления, каковое по причинам стратегическим, равно как и тактическим, все равно скоро захлебнется. Ну и так далее. Наблюдатель доложил, что подвергшийся обстрелу самолет с большой степенью вероятности рухнул где-то неподалеку от того места, где у нас расположены тягловые средства.

Услышав это донесение, мой лейтенант расхрабрился и придушенным голосом вскрикнул «ура!». Мой лейтенант вообще часто храбрился, когда имел дело с майором, с командиром полка, который теперь командовал одной-единственной, да и то собранной по кусочкам батареей. Вообще, ходили слухи, что майор у нас педик. А мой лейтенант был из себя писаный красавчик. Золотистый блондин с персиковой кожей. И вот когда он придушенным голосом завопил: «Ура», майор, судя по всему, был уже готов вообще обойтись без протокола. Тогда бы дело не пошло в трибунал. Тогда бы я отделался несколькими днями гауптвахты. Что в свою очередь было бы нелегко осуществить при беспорядочном отступлении. Но все вышло по-другому. С неба донесся типичный звук швейной машинки — самолет такого же типа, как и тот, в который стрелял я. Вдобавок можно было сразу же услышать, что на сей раз самолетов не один, а больше. Господи, я увидел, как они летят под луной. Три одинаковых. И все, так сказать, вытянули шеи в сторону могильного креста. И все летели прямо на нас. Вот тут мой лейтенант не стал кричать «ура». Зато старший лейтенант еще активнее зашмыгал носом и сказал, что сейчас нам всем будет хана. Его слова сопровождались воем падающих бомб. Офицеры нырнули — каждый в свой отсек. А я продолжал стоять, и голова у меня торчала над краем окопа. Решив, что таким путем проблема будет решена всего быстрей и проще. Потому что с неба начали падать плоды моего проступка. Я своими глазами видел и насчитал шесть разрывов над Акульей бухтой. Шесть однотонок, как я решил. Внизу, на дне окопа, майор прилип к своему ларингофону и орал, чтобы не вздумали отвечать. Полный запрет открывать огонь оставался в силе. С противоположного склона донеслись стоны раненых. Должно быть, кто-то угодил в орудие Берта прямым попаданием. И майор пронзительным голосом сказал моему лейтенанту нечто совершенно нелепое. «Господин фон Бакштерн, — сказал он, — я впопыхах забыл свой лосьон для бритья. Он — в моих вещах, там, где стоят тягачи. Будьте так любезны, принесите мне мой лосьон. Заодно, когда пойдете туда, прихватите этого человека и протокол дознания. И передайте все гауптвахмистру. При первом же удобном случае этот человек должен быть передан военному трибуналу. Для скорости можете воспользоваться моим вездеходом, господин Бакштерн. А обратно приедете на санитарной перевозке. У нас, как видите, есть раненые». Меня выгнали из укрытия, господа офицеры подписали протокол, касающийся нарушения приказа, допущенного перед лицом врага обер-ефрейтором Хельригелем. Приличия ради его подписал и мой лейтенант, потом, все еще находясь в окопе, взял под козырек. «Лейтенант фон Бакштерн просит у господина майора разрешения быть свободным». Особое ударение он сделал на «фон». Что меня до какой-то степени примирило с ним.