Макс Шульц - Летчица, или конец тайной легенды [Повесть]

Я встал, похлопал по штанам и куртке, отряхивая грязь. Я нахлопывал себе храбрость. Я сказал: «Я не возьмусь за это, господин лейтенант. Я не могу выстрелить в спину безоружному человеку. А тем более женщине». Если бы он не просто разрешил, а приказал это сделать, я бы ударил его головой. В живот. Одному из нас пришлось бы поверить.

Он лишь поднял брови. «Дальше, дальше, господин ефрейтор», — ерничал он. Я отозвался: «Именно дальше. Километров сто отсюда. Тогда мы ее высадим. Под покровом ночной тьмы. И поедем дальше. Все дальше и дальше. Если будет на то воля божья». Он изобразил глубокое презрение. «Вот как, — сказал он, — воля божья. Самое безотказное горючее». И пошел вниз по склону. Через изрытое поле. Я тоже съехал вниз. Заяц и еж. Мой автомат лежал в кабине.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Когда я возвращалась к машине, я услышала наш самолет. Он шел на бреющем и был уже очень близко. Только я слишком поздно его услышала. В лощине ухо хуже воспринимает звуки. Я сразу поняла: они ищут меня, Ирина меня ищет. Капитан нашей эскадрильи. Ирина, про которую говорят, что фантастическое новое устройство, под названием радар, находится у нее в голове. Должно быть, она меня увидела. Как зайчика в капкане. Ах, если бы я осталась на месте, если бы не припустила со всех ног. Я налетела прямо на лейтенанта, он подхватил меня, дернул за волосы, ударил по шее. У меня в глазах потемнело. Очнувшись, я увидела, что лежу под кустами. Самолета больше не было слышно. Лейтенант все еще прижимал меня к земле. Ирина увидит на земле обгоревший остов самолета. А может, и обуглившийся труп рядом. Лейтенант выпустил меня. Он тяжело дышал. Я лежала закрыв глаза. Я чувствовала только, как другой поднял меня с земли и отнес на плече в санитарную перевозку. Он обращался со мной, как с хрупкой куклой. Неумело, но отнюдь не грубо. Поначалу я для себя называла этого немца ДРУГИМ. Потому что он был другим, не таким, как лейтенант. Другим, не таким, как я себе представляла немцев. Перед ним я не испытывала страха. Неприязнь, само собой, испытывала. Но такую, которую у девушки, любящей танцы, вызывает неловкий, неуклюжий кавалер.

Размышляя об этом впоследствии, я пришла к выводу, что чувство, которое вызывал у меня Хельригель, было высокомерием, чистейшим высокомерием, без зазрения совести. И при чем тут совесть, раз он немец. У него были густые рыжеватые волосы, а на лице отросла щетина еще рыжей, чем волосы на голове. В моей ситуации высокомерие было единственным подходящим чувством.

На этом месте Люба оборвала свое повествование и спросила свою слушательницу, какие чувства вызвал поначалу этот человек у нее, у Гитты. Гитта ответила, что познакомилась с ним, когда была на последнем курсе, а его назначили руководителем агитбригады. Семеро мужчин из районного комитета и с заводов, пять женщин. Все пять — из ее группы. В то время когда у нас встала проблема коллективизации сельского хозяйства и повсеместного образования сельхозкооперативов. Бригада провела три ночи в деревенской гостинице. Спали на соломе и тюфяках в большом зале. С одной стороны — мужчины, с другой — женщины. Посередине — стол. И дежурный, кто-нибудь из мужчин. Каждую ночь. На потолке :— тусклая лампочка, тоже горит всю ночь. Она ходила к крестьянам на пару с Хельригелем. Они всегда ходили по двое. Крестьянка средних лет его поддела, вот, мол, старому козлу захотелось с девкой побаловаться на сеновале, а она изволь из-за них вступать в кооператив. Ему было тогда тридцать семь, мне — двадцать два. Я больше за него обиделась, чем за себя. А он только засмеялся и сказал крестьянке, что просто у нее глаза завидущие. А в кооперативе к вечеру люди не будут так выбиваться из сил, как теперь на своем личном дворе. На следующую ночь я вдруг проснулась. Хельригель сидел за столом и что-то писал. Было его дежурство. И я размечталась, что хорошо бы подойти к нему, спросить, не хочет ли он есть или пить, подсесть, поговорить обо всем на свете. Вот какие чувства вызвал у нее этот человек в самом начале, — завершила Гитта свой рассказ. Люба вполне удовлетворилась ответом и продолжала о своем.

Кто-то осторожно приоткрыл дверь. Рыжеволосый сунул в открытую дверь голову. Я сказала, чтоб он убирался ко всем чертям. А этот идиот, представь себе, обрадовался, что я вообще заговорила. И протянул мне солдатскую манерку. «Вода, — сказал он, — чистая вода». В школе я три года проучила немецкий, и даже добровольно. Но в первый же день войны мы торжественно поклялись начисто забыть то немногое, что усвоили из фашистского языка. На веки веков. Но меня мучила жажда. Представление о чистой ключевой воде просочилось в заповедные уголки памяти. Я чуть приподняла голову. От восторга рыжий водонос сразу меня развязал. Он пришел без оружия. Что уже само по себе обязывало меня хотя бы к небольшой благодарности. Когда я быстро села, он хотел нагнуться за манеркой и мы столкнулись лбами. Думаю, ему было так же больно, как и мне. Но мы не стали потирать ушибленные места. И смеяться тоже не стали. Мы только тупо уставились друг на друга и в голове у каждого из нас гудело. Еще немного и я заорала бы на него, чтоб он не вел себя как идиот. Но в этом случае мне пришлось бы признать, что мы оба ведем себя как идиоты. Чего, разумеется, я сделать не могла. И пить я не сразу стала. Незачем ему знать, что я умираю от жажды. Но этот пентюх прекрасно меня понял. Он вылез и вообще скрылся из глаз. Я представила себе, как он сейчас стоит возле радиатора и трет ушибленное место. Я и сама делала то же самое, терла ушибленное место над бровью. После чего прижала к нему стеклышко наручных часов. Я не желала обзаводиться шишкой. Итак, первое общее чувство у меня и у него заключалось в том — Гитта, ты почему не слушаешь? — повторяю, заключалось в том, что у каждого из нас голова гудела от ушиба. А первый наш совместный поступок был таков: мы всячески скрывали друг от друга боль, которую испытывали.

Поверь слову, Бенно, еще никогда в жизни ты не распоряжался так свободно, как Люба, материалом вашей истории.

Люба продолжала свой рассказ. Вдруг перед ней возник лейтенант. Он стоял снаружи, между распахнутыми задними дверцами. Мне почему-то показалось, что у этого красавчика, у этого Нарцисса, открылись глаза, возникли сомнения в успехе его затеи. Почему-то он повесил нос. И снизу вверх поглядел на меня. Я встала. Он глядел как-то косо, с напускным смущением. И не мог не заметить котелок с чистой водой. И на котелок тоже косо поглядел. А рыжему резким, командным тоном отдал какой-то приказ. Его фашистский язык я не понимала. Он любезно попросил меня выйти из машины. Лучше бы мне не понять и его допотопный русский. Он вывел меня из полутьмы нависших ветвей, которые надежно укрыли машину, и повел к центру лощины. Пока я не очутилась на свету. Под ногами у меня рос дикий ревень. Большие треугольные листья на жестких красноватых стеблях. И тут он сказал: «Прошу вас, мадам!» С того дня я больше ни разу не ела ревеня. Пришел рыжий, с мылом, полотенцем и котелком. Мыло лежало в алюминиевой мыльнице и пахло одеколоном. А потом произошло нечто для меня неожиданное. Владелец трех домов вдруг обратился в камердинера, который помогает барыне умываться. Он поднял котелок, чуть наклонил его и бережно выпустил из него струйку, великодушно дозволяя мне вымыть руки. Я выронила мыло. Я обернулась. За моей спиной вода лилась на ревень, скупо и равномерно. Пока вся не вылилась. Никто не проронил ни слова. За моей спиной все было тихо. В долине все было тихо. Откуда-то, из дальней дали до меня донесся какой-то гул. Гул моторов. Словно с отдаленного аэродрома. Я решила, что мне это только кажется. Я была готова ко всему. И мне стало стыдно от блеснувшей у меня надежды, что рыжий перехватит руку лейтенанта, если лейтенант надумает вытащить пистолет. Скажи мне, Гитта, что ж это за надежда такая, которой стыдишься? Противоречие, верно? Мне не хотелось умереть с таким вот противоречием в душе. А пришлось бы, надумай лейтенант в эту самую минуту вытащить пистолет. Он ведь действовал быстро, куда быстрей, чем другой. Но за моей спиной ничто не шелохнулось. Долгое время. Как долго? Пока я не перестала верить в какое-то дурацкое чудо, пока я не поняла, почему оба немца у меня за спиной не двигались. То, что показалось мне галлюцинацией — отдаленный гул моторов, — он ведь все приближался. В самом деле приближался, и не по небу. По земле. Гул танковых моторов. У самого устья лощины. Так близко, что проскочить это устье они уже просто не могли. И тогда я ушла. Сперва медленно, потом быстрей, потом припустила бегом, не оглядываясь…