Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

Жена Пеклеванова плакала. У нее были красивые губы и очень румяное лицо. Слезы на нем не нужны, неприятно их видеть на розовых щеках и мягком подбородке.

— Измотал ты меня. Каждый день жду — арестуют… Бог знает… Хоть бы одно!.. Не ходи!..

Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:

— Не пущу… Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Ревком? Наплевать мне на них всех.

— Ждет Семенов.

— Мерзавец он — и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?..

Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром: на согнутой руке, под мокрой кожей, натянулись сухожилия.

Пеклеванов смущенно отошел к окну.

— Не понимаю я вас!..

— Не любишь ты никого… Ни меня, ни себя, Илья! Не ходи!..

Семенов хрипло проговорил с пролетки:

— Купец, Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.

Пеклеванов тихо сказал:

— Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.

— На смерть ведь. Не пущу.

Пеклеванов пригладил волосы:

— Придется.

Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.

— Ерунда какая… Нельзя же так…

Партизан, посланный Вершининым вдогонку Настасьюшке, нашел ее возле базара. Он сказал, что ищет Пеклеванова с раннего утра, что разговоров о Пеклеванове много, что город бастует, что забастовку ведет Пеклеванов, а где он сам, бог его знает! И добавил:

— Старичок тут один нашелся, богобоязненный, обещал довести. Я пойду, Настасьюшка, а ты жди.

— Подожду, — сказала Настасьюшка. — Я на возу, мне не страшно.

Накрапывал дождь, воздух был мутный, и где-то за набережной мутно било море. Настасьюшка, накрывшись зипуном, зябко дремала.

Прошел японец с цветами и пытливо смотрел на воз, затем — какая-то пожилая женщина в сапогах, с полушубком в руке. Она сунула руку в воз и спросила:

— Чем торгуешь?

— А распродалась, — ответила вяло Настасьюшка.

Быстро, будто во сне, мимо воза в сопровождении партизана, посланного Вершининым, прошла молодая женщина. Она шепнула:

— К Илье Герасимычу вам, Настасьюшка, не пробраться… Следят… Я его жена… Уходите и вы!

И она скрылась в толпе.

Настасьюшка огляделась, соскочила с воза и бросилась к набережной, к морю! Все легче.

В депо Пеклеванову не удалось, пробраться. Он выступил на судостроительном и вернулся как раз в то время, когда жена его пришла с базара.

— Что, действительно жена Вершинина в городе? Ты ее видела, Маша?

— Да. Но поопасалась привести. Следом опять японец с корзиной бумажных цветов.

— Тут всюду шпики, — сказал Пеклеванов, думая в то же время о деповских рабочих, среди которых влияние меньшевиков всего заметней, — и, однако, мне надо поскорее в депо.

— Я ужасно волнуюсь за тебя, Илья! По городу вновь расклеены афиши. За твою голову уже обещают не тридцать, а двести пятьдесят тысяч.

— Ого! Пеклеванов поднимается в цене. Значит, дело Пеклеванова расширяется? — И, помолчав, он добавил решительно: — А я верю!

— Во что?

— Помнишь, Семенов говорил, что в городе чувствуется второй большевистский центр?

— Мечтание!

— А мне верится, Маша, право, верится. И вовсе не потому, что одинок, а, так сказать, от избытка силы. Я, знаешь, учился в Симферополе. У нас там солнечно. Бежишь в гимназию, на душе светло, легко, посмотришь на свою тень, она такая четкая, как будто тушью сделанная, такая уверенная, я бы сказал — достойная своей веры.

— Вершинин — твоя тень, а вовсе не этот мифический второй центр восстания. Зачем он нужен?

— Вдруг с нами неладно? Тогда он берет дело в свои руки!

— Обойдемся и без параллельщиков, — вдруг с несвойственной ей твердостью сказала Маша.

Пеклеванов поглядел на нее внимательно и рассмеялся.

Стемнело. В порту на кораблях загорелись огоньки, а затем, точно отражаясь, замелькали в домах. Сверкнула последний раз заря на куполе собора, прогудел, словно прощаясь с нею, колокол. За окном фанзы послышались осторожные шаги. Пеклеванов, пытливо глядя в окно, повернулся к дверям.

— Ты куда, Илья?

— Да пока в огород.

Из огорода виден был косогор, который спускался к набережной, рядом с ним — песчаные промоины с крошечными домишками, за косогором темнел городской сад. Ветра последних дней, прорывавшиеся сквозь туман, сорвали все листья с его деревьев, и он словно опутан весь колючей проволокой.

На обрыве в одной из хибарок распахнулась дверь. Баба в длинном розовом платье вытащила огромный самовар, и он сияет в ее руках, как слиток золота.

— Не отведешь глаз, — сказал Пеклеванов Знобову.

Знобов лежал среди кочанов капусты, глядя в небо.

— Верно, — тихо отозвался он, — звездные небеса нонче редки. А только вы не орите — следят.

Пеклеванов с легким смешком спросил:

— А курить можно?

Отломив лист капусты, Пеклеванов играл им.

— Итак, Илья Герасимыч, прежде всего…

— Прежде всего поднимем деповских рабочих и займем артиллерийские склады…

— А потом — к грузчикам?

— Да, потом — к порту и крепости. Атака.

Некоторое молчание.

— У нас такие ж мысли, Илья Герасимыч, — сказал Знобов, — только опасаемся насчет артиллерийских складов. Захватим мы пушки, а вдруг Вершинин опоздает со снарядами?

— Не опоздает.

— Привезет! — подтвердил, подползая, Семенов.

Опять небольшое молчание, и Семенов сказал изменившимся голосом:

— Жену Вершинина арестовали, Илья Герасимыч.

— Еще один довод за то, чтобы торопиться с восстанием.

— Послать навстречу нарочных? То есть к Вершинину. Поторопить? Про жену говорить или лучше смолчать?

— Все сказать! Он — мужественный.

Били пулеметы, били вагоны пулеметами. Пулеметы были горячие, как кровь…

Видно было, как из кустарника подпрыгивали кверху тяжело раненные партизаны. Они теперь не скрывались и не опасались показать свое лицо врагу.

Но те, кто был не ранен, скрывались по-прежнему.

Неподвижные луга, серо-золотистые кустарники, лужи на дорогах, холмы, леса на холмах. И временами казалось, что стреляет только один бронепоезд.

— Или, быть может, партизаны уже доставили сюда орудия?

— Никак нет, господин полковник, орудий у них еще нет, — отвечал Обаб.

— Значит, среди них нет и Пеклеванова?

— Грязища несусветная, дороги непролазны, тут никакой Пеклеванов не поможет. Да вы ему, господин полковник, цену не набивайте: мы люди здесь свои.

— Свои ли?

Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Угасали лампы, и лица казались светлее желтых фитилей.

Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала глотка, и левая рука тискала что-то в воздухе.