Анатолий Сорокин - Три «котла» красноармейца Полухина

— Как говорит товарищ Сталин, ученье — свет, а неученье — тьма! Так что слушайте Екатерину Михайловну, и чтобы все всё то, что она объясняет, поняли! А если кто урок не усвоит или её хоть чем обидит, так я лично этого гадёныша из этого револьвера прямо у сортирной стенки распишу! — Далее последовало театральное потрясание незаряженным оружием.

После такого введения занятия прошли без каких-либо проблем. Но следовало отдать должное и политруку Щеглову: раз лично сказал, что надо учиться, то, значит, надо, и ему тоже! Поэтому уже в конце дня он сам, пусть пыхтя и не сразу, решил контрольную задачу определения по карте расстояния от заданной точки до одиноко стоящего дерева. Координаты и теорема Пифагора для старого коммуниста оказалась несколько выше имеющихся у него знаний, но вот про линейку и масштаб он всё понял. Итог он подвёл сам: «Точное мерянье с арифметикой — это великое дело! Без них какой-нибудь нэпман вшивый тебя на рынке обвесит, обсчитает и, жутко довольный, в кабак всё пропивать пойдёт! И фашиста без этих знаниев точно не победить!» Когда занятия окончились, он вручил Кате в качестве подарка от полковника Молодцова кулёк конфет «Мишка на севере», который начштаба Сабурин малость попридержал ранее, вернувшись от Григория Фёдоровича. Затем в школу заглянул со своей гармонью Илья Самойлов, встретивший своего брата ещё на подходе к селу, рассказав о каком-то архиважном деле, которое успешно сделали «академики», за что полк удостоился благодарности уже от командования Ленфронта. Девушка и без того хотела поделиться подарком со всей «старой гвардией», а политрук Щеглов, услышав про достижения, расщедрился на тот самый табак, который у него служил главным средством поощрения отличившихся бойцов. Вдвоём быстро подготовили опустевший красный уголок к их приходу, Кате было очень странно видеть обычно людное помещение совершенно пустым. Только товарищ Сталин взирал на опустевшую казарму с плаката на стене. Смущения добавляла аккуратно лежавшая на Сашиной заправленной койке его гимнастёрка с медалями, ведь он практически никогда с ними не расстаётся. Грусти добавила ремарка политрука:

— Эх, Екатерина Михайловна, вам не тут этих охломонов, а детишек в самой лучшей школе всем этим премудростям надо учить.

Ответить она не сумела, так как на школьном крыльце уже слышались голоса «академиков», а затем её вызвали к начмеду.

Пленному немцу дали ватник и заперли в землянке, выполнявшей функции импровизированной гауптвахты. Караульный только ругался: уже давно никаких взысканий, требующих содержания своих под стражей, не было, так вот — фрица притащили, который ни бельмеса по-русски не понимает. Да и местные про это прознали, устроили самовольный митинг во главе с председателем колхоза и парторгом, требуя выдать его им на растерзание. В своей душе солдат им был готов потворствовать — так быстрее с этого малопочётного поста слинять получится, но приказ есть приказ. Сельских жителей пришлось успокаивать самому комполка, тогда же у кого-то возникла идея показать завтра перед допросом пленному последствия «подвигов» гитлеровцев. Это предложение одобрили и крестьяне, и красноармейцы, и командиры.

Утром унтер-офицера вывели под конвоем на улицу. Подполковники Медведев и Сабурин в бекешах и ушанках смотрели на то, как красноармеец Полухин, вновь во франтоватой шинели и начищенных сапогах, с ППД в руках короткими отрывистыми фразами по-немецки говорил, куда ему идти. Перед домом, где располагались штаб полка и правление колхоза, собралась большая толпа и военных, и сельчан. Немца заставили пройти перед каждым мирным жителем, который так или иначе пострадал от гитлеровцев. Красноармеец Чистякова, с ледяным выражением своего лица и таким же ледяным голосом, говорила ему на гораздо лучшем, чем у Саши, немецком, про судьбу их погибших или пропавших без вести родных. Верхом этого полустихийного обвинительного акта был показ унтер-офицеру сгорбленной горем старой крестьянки в чёрном, у которой пару недель назад немецкий лётчик убил дочь и пятилетнего внука. Та только и смогла выговорить вся в слезах: «Проклинаю вас всех, убийц окаянных, проклинаю!» Тут даже Катя не смогла остаться бесстрастной и осеклась на слове «verdamme». От себя она тоже добавила про свою школьную подругу. Указав рукой на Сашу, девушка с горечью в голосе перечислила ещё одно преступление гитлеровцев, убивших мать её парня. Тут немец понял, почему у взявшего его в плен солдата столько ненависти во взгляде, которой не было у французских или британских пехотинцев, с которыми он сходился ранее в ближнем бою под Дюнкерком, откуда у этой симпатичной ещё совсем молодой русской нет ни капли к нему сочувствия. А внешне она так напоминает племянницу хозяина радиомастерской, его работодателя в довоенное время. От нахлынувших на него эмоций пленный грохнулся на колени, закрыл лицо связанными руками и начал просить пощады. Ему показалось, что его сейчас будут вешать, и небеспочвенно: такие предложения уже раздавались среди советских граждан.

Но большинство собравшихся не хотели таким марать себе руки. Сейчас унтер-офицер был настолько жалок, что вызывал у многих не жажду мести, а презрение напополам с брезгливостью. Кто-то поинтересовался, а кто таков этот немец, тут же попросили Катю спросить его об этом. Выяснилось, что пленный родом из Дрездена, в НСДАП не состоит и был призван в вермахт, а не пошёл туда добровольцем. Родился в семье рабочего и домохозяйки, работал радиомонтажником в мелкой частной фирме по ремонту приёмников, громкоговорителей и телефонов. Выслушав всё это, полковой комиссар назидательно сказал: «Вот что Гитлер с трудовым народом сделал! Лишил совести, наобещал чёрт знает чего, и вот что из этого вышло. Нет, товарищи, пусть поживёт ещё, пусть своим трудом восстановит то, что такие, как он, разрушили». Председатель колхоза только сплюнул, но в целом согласился: «И впрямь пусть повкалывает где-нибудь, а то мужиков совсем мало осталось!»— и вошёл в здание, дела в правлении не ждали. Сельские жители и военные быстро разошлись, унтер-офицера препроводили в штабную половину дома, где начали его допрос. Переводчиком в основном работала Катя, поскольку из всех знающих немецкий язык однополчан у неё лучше всего получилось наладить контакт с этим фрицем. Очень быстро стало понятно, что пленный, если так можно выразиться, «злодей поневоле»: его рассказ о том, что в концлагерях делают с немцами даже при малейшем несогласии с нацистским вероучением, выглядел просто чудовищно. Стало ясно, что на самом деле всё обстоит гораздо хуже, чем изложение ситуации в Германии полковым комиссаром в его публичных выступлениях. Там действительно много чего наобещали народу, но попутно разжигали в нём самые низменные инстинкты и стремились замазать абсолютно всех в кровавых преступлениях даже в родной стране. Что уж говорить о каких-то там «недочеловеках» за пределами рейха?