Станислав Китайский - Поле сражения

– Ничего я тебе не говорил, – сказал Машарин.

А на душе тоже было неспокойно. Боялся, что ночной беглец предупредил.

Всадники покрутились на пригорке, оглядывая деревню, но ничего подозрительного не увидели: мирно дымили печные трубы, бродила скотина, бабы на коромыслах носили ведра…

Отрядив троих скакать обратно, командир разведки сукинцев вместе с остальными семью поехал в село.

Красные пропустили их: пускай едут, дальше первого проулка не уйдут.

– Теперь через полчаса жди!

Однако сукинцев пришлось ждать не полчаса, а добрых полтора.

Но вот появился обоз.

В деревню сукинцам надо спускаться по длинному, километра в три тянигусу, и уставшие их кони, почуяв облегчение, перешли на рысцу, бойко покатились вниз, все набирая скорость. Ездовые стали сдерживать коней, сзади напирали, и обоз шёл плотно, как сколоченный. За каждой полусотней саней вытанцовывала мелкую рысь сотня верховых. Большая армия – до двух тысяч, пожалуй.

Сидевшим в окопе хорошо слышны и скрип полозьев, и матерщина офицеров, и пофыркивание лошадей. Каждому хотелось хоть краешком глаза глянуть туда, вниз, где двигался обоз, и силой приходилось удерживать себя на дне окопа, пока не заработает в деревне пулемёт.

Долина не вместила всех сукинцев: передние уже входили в деревню, а задние ещё спускались с пригорка.

– Огонь! – крикнул, срывая голос, Машарин и выстрелил по саням.

Прогремел сотнеголосый залп. Разорвали на тысячи кусков морозную стынь воздуха всплески бомб. Сразу в десятке мест заработали пулемёты.

Взметнулись в серое небо из прибрежной чащи стаи чёрноризых ворон и полетели прочь, испуганно каркая и пропадая в клубах пара над наледью.

Сукинцы выскакивали из саней, бежали сломя голову: подальше от дороги. Натыкались на стену огня, падали в рыхлый снег, чтобы последний раз выдохнуть горячий парок и уже не подняться. Некоторым удавалось добежать до Лены и в безумии кинуться в стеклянный кипяток. Но тут же, взвыв от боли, они захлёбывались и тонули.

Сопротивление оказывали немногие. Только кавалеристы спешили уйти вдоль берега в лес, увлекая за собой остатки обоза. Кони не слушались вожжей. Упряжки налетали одна на другую, окружая сзади конницу плотным полукругом.

Но навстречу бегущим вылетели из леса красные всадники. В тот же момент из деревни рванулась другая группа кавалеристов. Над лугом пронёсся леденящий душу гик. Воздух зашелестел от дыхания коней и свиста быстро вращаемых сабель…

Лазарет уже был полон, а раненых всё подвозили и подвозили. Санитары перевязывать не успевали, и фельдшер распорядился мобилизовать женщин. Они носили раненых из саней, раздевали, обмывали кровь, после чего Нюрка определяла, кого на стол, а кого просто перемотать. Фролка всё время старался держаться поближе к Нюрке, чтобы в нужный момент помочь ей.

Большинство раненых были сукинцами.

Сначала Нюрка не хотела их перевязывать.

– Девочка моя, – ласково сказал ей фельдшер, – для нас с вами нет врагов, а есть страдающие люди, которым мы должны помогать. Мы с вами не солдаты, мы лекари.

Фельдшер был тихий и пожилой, с необычайно худым лицом и большими печальными глазами. Он смотрел на раненых, перевязанных наспех бинтами, бледных и покорных. Некоторые из них были без сознания, и сквозь мычащие их стоны иногда прорывалось одно внятное слово – мама.

– Видите, девочка, они дети. Кто им поможет, кроме нас. Вы говорите, у вас убили отца. Так. У меня тоже всех побили. И мать, и детей, и жену. Побили эти головорезы. Только нельзя человеку жить одной ненавистью. Какой он тогда человек? От зла только зло и бывает… Давайте работать!

Раненые прибывали. Вскоре Нюрка перестала различать и одежду их, и лица. Она видела только инструменты, которые надо подавать фельдшеру, пока Фролка удерживал очередного раненого. Вскоре Нюрке стало казаться, что на столе появляются одни и те же люди, с одинаково меловыми лицами и белыми округлыми глазами. Одни из них кричали, иные только крушили в скрежете зубы, а третьи дико матерились, поминая и царя, и бога, и душу…

– Держитесь, держитесь, девочка моя, – говорил фельдшер, еле стоя на ногах, – скоро конец.

И Нюрка снова и снова помогала ему зашивать раны и отпиливать сахарно-острые кости.

В тот же день красные войска покинули Горюльку. Партизаны подались преследовать остатки сукинской армии, а бригада Машарина пошла к Якутскому тракту, чтобы вернуться в Иркутск.

Анна Георгиевна обедала уже в избе за столом.

Дарья, помогавшая перевязывать раненых, рассказывала домашним о страшной картине разгрома, о раненых, которых красные увезли с собой, о предстоящих похоронах погибших.

– Сколь, говоришь, убиенных-то? Ай-яй-яй! – сокрушался Степаныч. – На нашем кладбище за всё время столь крестов не было. Это надо же! Кто ж их хоронить будет?

– Волость, кто ишшо.

– И белых, и красных? Как же опосля разбираться?

– А к чему разбираться? – сказала старуха. – Теперя они ничьи, божьи.

– Не успел, стал быть, Григорьевич, – сказал старик, бережно поддерживая куском деревянную ложку. – Успел бы, не было такого побоишша. Сколь людей в живых осталось бы! Не успел… Но ты, деука, не убивайся. Жив он небось… Найдётси…

Анна Георгиевна машинально хлебала варево, не ощущая ни вкуса, ни запаха. В душе её не было жалости ни к погибшим, ни к пропавшему мужу, не было и ненависти к врагам – пусто, как в зимней степи.

В Иркутск Нюрку не взяли. Сколько ни упрашивала, Александр Дмитриевич и слушать не хотел.

– Вы своё отвоевали, спасибо вам, Анечка. Помогли вы нам много и хорошо. Но пора домой. Мать вас там ждёт не дождётся, что ж её одну оставлять? Да и вам надо определяться, – говорил он, ласково обнимая её за плечи. – Учиться, работать. Из вас хороший доктор получится. А воевать – это дело невесёлое. Страшное дело. И не надо вам черстветь сердцем. Вам ещё быть женой, матерью.

У Нюрки разрывалось сердце от пустоты этих ласковых слов, хотелось крикнуть, что не будет она ничьей женой и матерью, если не будет рядом он. Но кругом люди – смотрят, слушают. Для них Нюркины слёзы и страдания только потеха.

– Я не уйду, – сказала она.

– На этот раз придётся подчиниться. Уже принято постановление об отправке всех не подлежащих призыву партизан по домам. Девушки в Красной армии не служат.

– Я за новую светлую жизнь бороться хочу, – вспомнила Нюрка горловские слова.

– За новую светлую жизнь? – вздохнул Машарин. – Что ж за неё бороться? Теперь надо просто жить. Ходить на вечёрки. Хорошо работать. Помогать советской власти строить эту жизнь. Если все будут бороться, кто же жить будет? Так что, товарищ Тарасова, счастливого пути!