Илья Шатуновский - Очень хотелось жить [Повесть]

Наши заклятые знакомые — «Юнкерсы-87» еще не появлялись. Молчали артиллерийские батареи. Пехота доедала свою утреннюю кашу из пшенных брикетов.

За Подгорным возник раскатистый грохот, будто завыли одновременно пять тысяч собак Баскервилей. Над нашими головами мелькнули огненные кометы с цветистыми павлиньими хвостами. Выскочившие на бреющем «мессершмитты» кинулись всей сворой терзать лесок, где только что отстрелялись «катюши». Но их и след простыл.

Залп «катюш» прозвучал сигналом к бою. Из окопов, изрезавших холмистое поле от Задонского шоссе до каменоломен у Подклетного, поднялись поредевшие батальоны. Поддерживая атаку, наша батарея открыла беглый огонь. Нас же самих не обстреливали. То ли не обнаружили, то ли фашистам было сейчас важнее обратить всю свою огневую мощь против наступающей пехоты. В атакующих порядках рвались снаряды, и сразу же образовывались зияющие проплешины. Но ощетинившаяся штыками людская масса катилась и катилась вперед. В роще Фигурной, окутанной дымом и копотью, разгорался рукопашный бой. Накалившиеся от стрельбы минометы смолкли. Они теперь ничем не могли помочь тем, кто, собрав последние силы, ворвался в немецкие траншеи, сошелся грудь грудью с врагом, колол штыком и стрелял в упор.

Возле батареи появился солдат-пехотинец. Увидев нас, в нерешительности остановился, тяжело перевел дух, оглянулся через плечо.

— Почему бежишь с передовой?! — крикнул Парфенов, чувствуя, что впереди случилось что-то неладное.

— А где передовая? — ледяным голосом ответил боец. — Там никого нет. Только немцы. Обошли Фигурную, сейчас будут здесь!

За первым бежало еще человек восемь перепуганных насмерть бойцов. Один из них нес на плече дегтяревский ручной пулемет, двое тащили противотанковое ружье.

Командир роты Хаттагов бросился им наперерез.

— Стой, паникеры! — закричал он. — Бежать! С оружием! С противотанковым ружьем, с пулеметом! А тут минометная батарея. Значит, ее бросим, отдадим врагу! Занимайте с нами оборону, окапывайтесь!

Из минометных окопов на обратном склоне высоты нам ничего не было видно. Я пополз на вершину. Из ближней лощины выходили фигурки в серо-зеленых мундирах, с автоматами у живота. Фашисты двигались на высоту в полный рост, не сгибаясь, полагали, что здесь никого нет. Они были уже вне зоны минометного обстрела, минометы превратились теперь просто в самоварные трубы.

Никто из нас даже представить не мог, что впереди нас совершенно нет пехоты. Видно, тот старший начальник, который не посчитался с мнением нашего командира роты, нерасчетливо выдвинул минометную роту прямо к немецким позициям. Удерживать высоту было фактически нечем. На отделение несколько винтовок и автоматов, подобранных прямо на поле боя, десятка четыре гранат да девять приставших к нам бойцов с ручным пулеметом и бронебойным ружьем. Но отходить было нельзя. Нельзя было бросить минометы, отдать высоту…

— Без команды не стрелять, пусть подойдут поближе, — распорядился командир роты. — Вся наша сила сейчас во внезапности огня.

Спустя много лет на мирной карте этих мест появятся названия: высота Стойкости, курган Мужества… А тогда здесь проходил передний край, полоска истерзанной родной земли, отделяющая минометную батарею от фашистских автоматчиков, за которую не должен был пройти враг.

Мы лежали на гребне высоты совершенно открытые, не было даже времени вырыть хотя бы окоп для стрельбы лежа. Я прижал приклад к плечу и впился глазом в прицел. Я уже выбрал себе ближнего немца, вон он — высокий, узкоплечий, с вихляющим задом — это мой. Но вот его на полшага обогнал другой, приземистый, толстый, значит, теперь буду стрелять в толстого… Я испытывал не только страх, я ощущал огромную ответственность. Мне как-то вдруг отчетливо представилось, что впереди меня никого нет, только враг, и там, где я лежу, проходит рубеж моей страны, и если я отойду на полшага, то ровно на полшага станет меньше свободной советской земли…

Рядом тяжело дышал Боря Семеркин. Он тоже держал на мушке «своего» немца.

— Как думаешь, скоро придет к нам подмога? — тревожно спросил Борис. — Одни долго не продержимся.

— Думаю, что скоро, — ответил я. — Наши должны заметить, что немцы штурмуют высоту.

Фашисты все ближе. Я впился глазами в «своего» немца. Лица еще не разглядеть, но мне кажется, что это пожилой человек.

— Пора, пора, — шептал Борис. — Иначе…

И тут мы услышали твердый голос командира роты:

— Пулемету пока не стрелять! Остальным приготовиться! Раз, два, пли!

Немецкая цепь поредела, отпрянула, остановилась в нерешительности.

— Еще приготовились! Пли!

Гитлеровцы залегли, открыли огонь из автоматов. Вскрикнул командир взвода Волков, выронил винтовку, зарылся лицом в пыль. Пули долго хлестали по высоте, пока немцы отважились опять подняться в атаку. И тут ударил с фланга наш пулемет. Молодец, Хаттагов, приберег сюрприз, не все гостинцы раздавать сразу…

Гитлеровцы залегли снова. Теперь они не спешили атаковать высоту. А для нас минуты тянулись вечностью.

— Чего же они ждут? — сжал зубы Борис Семеркин.

Разорвался тяжелый снаряд. За ним второй, третий…

— Пулеметчика убило! Меня ранило, пулемет в щепки! — заорал второй номер из бойцов, остановленных Хаттаговым.

Высоту заволакивало дымом и пылью. Я увидел, что Виктор Шаповалов вскочил на ноги и побежал. Куда же он? Что такое? Виктор сделал два огромных прыжка и упал. У Виктора не было плеча, из огромной раны фонтаном била кровь. Я метнулся к нему, поднял его голову.

— Витька, Витька! Друг мой! — заплакал я, не в силах сдержать слезы. — Витька!..

Виктор Шаповалов был мертв.

Я пополз назад и наткнулся на сержанта Верзунова. Он стоял на коленках и собирал с земли свои кишки, вывалившиеся из распоротого живота.

— Кто есть живой? — услышал я знакомый голос, — Я политрук Парфенов, взял командование ротой на себя. Все назад в минометные окопы! Пока артобстрел, в атаку они не пойдут.

Я кубарем скатился в ход сообщения, через меня перепрыгнули Семеркин, Чамкин, Ревич.

— Выходит, убили Хаттагова? — спросил я.

— На моих глазах, — глухо ответил Ревич. — Прямое попадание. В клочья.

А снаряды с оглушающим ревом все падали и падали на высоту, переворачивая земные толщи и заваливая нас в окопах. Смрад и копоть набивались в легкие, нечем было дышать.

В ушах возникло какое-то новое ощущение, давящая боль сменилась режущим звоном, будто возле самых барабанных перепонок начали бить в большие церковные колокола. Земля, ходившая ходуном под ногами, как корабельная палуба в шторм, перестала колыхаться, столбы пыли и дыма, взметенные взрывами, медленно уплывали с высоты. Я понял, что артобстрел кончился.