Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

— Какой повар? — удивился Григорий.

— Красноармейский.

Однажды к Марфе Петровне в землянку заглянули бойцы, попросили у нее кипяточку. С того дня и завязалась у нее дружба с молодыми солдатиками, как она их звала. Марфа Петровна с ними была добра и приветлива, и когда она приходила к ним в блиндаж, гвардейцы радостно восклицали:

— Мамаша пришла.

— Пришла, сынки. Я и не уходила. Ну, как вы тут живете?

Марфа Петровна стирала и чинила белье, иногда перевязывала раненых, а некоторых даже провожала до берега Волги. У этих как будто затихали боли в ранах; такие даже пытались шутить. А оставшиеся в окопах спрашивали:

— Мамаша, а меня проводишь, если что случится?

— С тобой ничего не случится. Я тебя заговорила.

Марфа Петровна приходила к солдатам в минуты затишья. Бои пересиживала в своем блиндаже.

— Мамаша, почему ты не уходишь из города? — однажды спросили ее бойцы.

— Нет уж, сынки, я около вас побуду. Зачем уезжать? Люди мы свои, и в обиду, я так думаю, меня не дадите.

— Мы вас перевезем за Волгу.

— У меня здесь муж, сын с дочерью, внук. И все при деле.

— Воюют?

— Которые воюют, которые танкам новую жизнь дают, а которые по другим заданиям. Все при деле. И уходить мне отсюда нет никакого резону.

Слушал Григорий мать и дивился. Если бы все это он видел во сне, тогда это было бы другое дело, но перед ним была подлинная явь. Мать спокойно говорила:

— Сейчас, Гришенька, чайку согрею. Попьем, а потом к отцу свожу.

Григорий, осмотрев землянку, сказал:

— Здесь вам жить опасно.

— Что же делать, Гриша? Одна бомба упала — ой как страшно было. Вторая упала — было уже не в диковинку. А когда посыпались одна за другой, привыкать стала. А когда очень-то затрясет землянку, я выйду, погляжу, увижу, что это наши бьют, и спать ложусь. А однажды весь день не могла чаю напиться. Уж очень лютовал Гитлер, да и наши пушки бесперечь гудели. Стану я прикладываться к стакану, а он по зубам колотит. Так я весь день и пробыла на холодной воде. Очень силен был бой.

По-матерински ласково посмотрела на сына, сказала:

— Отец очень страдает по тебе. Ты, Гриша, Аннушку нашел? Накануне бомбежки она наведывалась. Чайку попили, тебя вспомнили, а в самую-то страсть Лена бегала в город, искала и не нашла ее. Где-нибудь она здесь, в городе. Алеша, возможно, и приходил к нам, да где нас найдешь? Я удивляюсь, как это ты так скоро напал на наш след. Аннушку, Гриша, веди к нам.

— Хорошо, мама.

— А сейчас пойдем к отцу. Обрадуется. Изболелся он по тебе душой. — Возле землянушки Марфа Петровна задержалась осмотрелась вокруг и, послушав стрельбу, сказала: — Где же нам, сынок, путь проложить, чтобы поменьше было хлопот?

Марфа Петровна задумалась. Она еще раз взглянула на вечернее небо, изредка подсвечиваемое артиллерийскими вспышками.

— Я думаю, сынок, той же тропкой, какой ходила.

— Не знаю, мама, веди известным тебе путем.

И опять Григорию было дивно. Мать боялась курицы обидеть, сторонилась малейшего скандала, а тут под несмолкаемый грохот разрывов идет почти на переднюю линию огня.

— Голову, Гриша, как можно ниже к земле, — сказала Марфа Петровна. — Здесь самое опасное место.

В эту минуту Лебедеву ни о чем другом не думалось. Он видел перед собой только мать, слышал только ее порывистое дыхание и готов был в любое мгновение прикрыть ее своим телом.

— Вправо, за цех! — крикнула Марфа Петровна и побежала под защиту кирпичной стены. — Ну, вот и все, — со вздохом облегчения сказала она.

Ивана Егорыча они нашли спящим прямо на земляном полу танкового цеха.

— Двое суток не ложился, — сказал про него Митрич, пожилой сухощавый слесарь.

Лицо у Ивана Егорыча было утомленное и осунувшееся. Под головой лежала неопределенного цвета подпаленная фуфайка. Спал он крепко. Марфа Петровна наклонилась к Ивану Егорычу и осторожно подняла повыше ему голову. Его густые с проседью брови чуть дрогнули. Он тяжело вздохнул. Правая рука безжизненно сползла с груди на землю.

— Будить? — спросила Марфа Петровна.

Иван Егорыч, как и все рабочие, спал мало, спал тревожным и чутким фронтовым сном. Проснулся он внезапно от разрыва бомбы, упавшей на соседний цех. Бомба, ослепительно сверкнув, грохнула с дьявольским треском. Сверху свалилась гора железа и бетона.

— Вот как у нас! — испуганно проговорил Митрич.

Иван Егорыч, раскрыв глаза, в первую минуту ничего не понял, где и что именно стряслось. Он только почувствовал, как под ним заходила земля. Он поднял голову.

— Гриша? — только и мог сказать обрадованный Иван Егорыч. Он быстренько поднялся, отряхнулся и, радостно суетясь, сказал: — Пойдемте отсюда.

Они направились к выходу на заводской двор. Артиллерийская канонада все еще не смолкала, ночной бой не затихал, разговаривать при таком гуле не было никакой возможности. Иван Егорыч повел дорогих гостей в ближайшее заводское бомбоубежище. Там было тише, глуше и говорить можно было, не надрывая голоса. Узнав, откуда и надолго ли появился сын, Иван Егорыч, не давая Григорию ни минуты передышки, с горячностью расспрашивал его о фронтовых буднях. Он хотел знать о солдатских думах, расспрашивал о том, как снабжается армия оружием и продовольствием.

— Чья артиллерия лучше — наша или фашистская? Чьи танки лучше — наши или гитлеровские? — допрашивал он.

Всякий уклончивый ответ сына сердил Ивана Егорыча.

— Мы, Гриша, не дипломаты и сидим не за круглым столом, а в бомбоубежище, — требовал он прямого ответа на прямые вопросы.

— Гитлеровцы отступать умеют? — в упор спрашивал Иван Егорыч.

— А разве сражение под Москвой ты забыл? — напомнил Григорий отцу зимнее наступление советских войск.

— Москва — дело прошлое. После Москвы мы имели Харьков и Керчь. Скажи, когда погоним неприятеля? Когда враг покажет, наконец, спину?

— Этого тебе никто не скажет, но я лично уверен в том, что Сталинграда мы не сдадим. От Сталинграда не отступим.

Иван Егорыч одобрительно кашлянул.

— Спасибо тебе, Гриша. И я так же думаю. Без Сталинграда задохнемся.

Говорили много и страстно, и все о фронтовых делах. Марфа Петровна долго слушала и, утомившись, задремала, а очнувшись, испуганно заговорила:

— Что такое? Что такое? Темнотища-то какая. И не найдешь. Ах ты, грех какой, — застыдилась Марфа Петровна. — Что же это я… не светает, Ваня?

— Солнце взошло, а ты — светает.

— А и вправду времени, похоже, много. Не пора ли мне домой? Право слово, пора.

Иван Егорыч поднялся со скрипучих нар.

— Ну, что же, пойдемте. Провожу.

И это «провожу» так было сказано, что у Ивана Егорыча внутри будто что-то хрустнуло. Век бы не знать ему этого паскудного слова. «Эх!» — вздохнул он и зло сплюнул. Иван Егорыч вывел гостей своей тропой.