Евгений Герасимов - Чудесный источник [Повести]

— Всем сразу идти нельзя, нужно отобрать отчаянных людей, которые ни черта не боятся.

— Прикажете отобрать — отберу, своих людей я знаю, — говорю я.

— Что ж, Ваня, — говорит Шишков, — я тебя бранил за то, что ходишь в разведку, когда не надо, а сейчас надо пойти, дорогой мой. Отберешь тридцать девять человек из своего интернационала, а ты — сороковой. Задача такая: переправиться через Днепр, уничтожить орудийный расчет, два пулемета и закрепиться на правом берегу.

Начальник штаба тут же взял у меня карту и обозначил на ней все эти вражеские огневые точки. Красная стрела пронзила их своим острием.

Когда прощались, Гудзь ничего не сказал, тряхнул руку — и все, а Шишков обнял, поцеловал. С комбатом я прощался уже в батальоне. У него слезы на глазах появились.

— Пожалуйста, только загодя не хорони, терпеть этого не могу, — сказал я.

— Ну чего уж там, Ваня! Ты же сам знаешь, на что идешь, — сказал комбат. — Не чужой же ты мне человек, мы с тобой все-таки хорошо сработались.

Верно, мы с ним неплохо сработались, но характеры наши были совсем разные: он думает, что я на верную смерть иду, а меня охватывает такое нетерпение, что я думаю только одно: «Скорее, скорее!» Если возвращаешься домой и видишь, что в твой дом грабитель залез, ты же не станешь тут раздумывать, опасно это или нет, а подкрадешься тихонечко и схватишь грабителя за шиворот.

Сколько мы говорили о Днепре! У одного нашего бойца любимая девушка работала в аптеке, и он горевал, что она ученая и, наверное, не захочет пойти за него замуж.

— А ты не горюй, — говорил я ему. — Вот возьмем Днепр, получишь медаль или орден, и за тебя пойдет тогда любая девушка, не только из аптеки, даже из райкома комсомола.

Казалось, только бы форсировать Днепр, и тогда уже все, тогда хватай немца за горло. И вот пришли. Даже не верилось как-то, что это уже Днепр, что вон на том берегу этот негодяй, эта лысая армейская обезьяна дачку себе облюбовала. Тащим лесом к Днепру плот, плащ-палатки, набитые соломой лошадиные кормушки, и перед глазами эта дачка над Днепром стоит. Так ясно вижу ее, как будто сам в ней жил.

Все тридцать девять бойцов и сержантов, которые пошли со мной, вызвались на дело сами, агитировать их не пришлось. Это были те, кто больше всех песен любил песни Нора о славе вернувшихся домой героями, кто мечтал на войне найти чудесную шапку с небывалым золотым околышем.

Только один, самый молодой из тридцати девяти, веселый художник Сережа Орловский, увидев Днепр, испугался. Подходит ко мне, дрожит. Я спрашиваю его:

— Что с тобой, дурачок?

— Не могу, — говорит. — Хоть убейте меня — не могу.

— Что же это ты? — шепчу. — Сам вызвался, а теперь боишься.

— Я, — говорит, — сперва совсем не боялся.

— Чего же ты теперь испугался? — спрашиваю его ласково.

— Очень большая река. Я думал, что поменьше.

И смешно мне, и жалко его.

— Дурачок! — говорю. — Конечно, большая. Это же Днепр. Переправимся, и тогда уже легко будет: останутся только маленькие речки. Если боишься, плыви впритирку ко мне. Сорок человек нас. Если тридцать девять ни черта не боятся, а один боится, так это же пустяки, никто не заметит.

Он согласился:

— Хорошо, Иван Николаевич, я буду впритирку к вам.

Нас прикрывала артиллерия. Немцы отвечали, били по берегу. Мы долго лежали на воде, совсем окоченели — луна мешала, и мы проклинали ее на чем свет стоит. Потом тучка прикрыла луну, и мы поплыли, толкая перед собой плот, на котором стояло два пулемета и лежали гранаты. Лошадиные кормушки стало сносить, их пришлось бросить. Они поплыли вниз по реке.

Плащ-палатки с соломой хорошо держали нас на воде. Впереди плыли Давлетханов и Нор, по бокам от меня — Ли и мой Сашка. Сережа Орловский плыл сзади. На середине Днепра луна опять вышла из-за тучи. Она была какая-то красная, как будто кровью налилась. Немцы стали из пулеметов стрелять. Сережа Орловский подплывает ко мне, шепчет:

— Товарищ старший лейтенант, смотрите, какое красное, кровавое солнышко взошло!

— Дурачок, — говорю, — солнце еще не взошло, еще ночь, это луна опять высунулась.

— Идет какая-то борьба, — говорит он, — луна за немцев, а солнце за нас.

— Да, — говорю, — борьба действительно идет.

Днепр шумел, мы боролись с течением, выбивались из сил. Плот относило вниз, на камни, надо было толкать его вверх, против напора воды. У меня самого, должно быть, немного помутнело сознание, тоже стало казаться, что светят и солнце и луна, мелькнула даже мысль: как же это так — солнце уже взошло, а луна еще не зашла. «Что-то неладное происходит в природе, — подумал я. — Вот и вода какая-то бурая! А может, это от крови?»

Ориентиром служил нам бугор, темневший на том берегу. В этот бугор упиралась своим острием красная стрела, проведенная на моей карте начальником штаба полка. На бугре в кустарнике стояло немецкое орудие, и оттуда же били пулеметы, которые нам приказано было уничтожить. Этот бугор все время был перед глазами, передвигался из стороны в сторону, и я не мог понять, приближаемся мы к нему или удаляемся от него. Я боялся, что отнесет течением слишком далеко и тогда все будет напрасно.

Сколько мы плыли, не помню. Нас все время прикрывали ураганным огнем, над головой разными голосами пели снаряды и пули.

Наконец, измучавшись, потеряв на воде шесть человек, мы добрались до берега, у лощины левее бугра. Там было много острых камней — и в реке и на самом берегу среди кустов, куда мы выползли из воды. Все обмундирование порвалось, мокрые клочья висели, руки были расцарапаны до крови.

Мы карабкались кустарником по склону, на бугор, к орудийному расчету немцев, и мне казалось, что вместе с ними ползет красная стрелка на карте. Вот совсем уже уперлась в бугор, остановилась у дороги. Теперь мы были в темноте, а немцы в свете луны. Мы видели их офицера. Он ходил выше нас по берегу туда и назад и чем-то махал.

Сквозь кусты вспышки орудийных выстрелов, но орудия не было видно. Поближе к нам стреляли пулеметы. Их тоже не было видно. Я видел только офицера: скроется за кустиком и снова появится. Наши пулеметы были наготове, но мне хотелось взять его живьем.

Я сказал Давлетханову:

— Брось камень.

Давлетханов размахнулся, и тяжелый камень шлепнулся позади офицера. Немец повернулся к нам спиной. Я показал на него Ли:

— Бей прикладом полегче, я заткну ему глотку.

Мы были от него на расстоянии двадцати — тридцати шагов, когда поднялись во весь рост. Ли прыгнул и наотмашь ударил офицера прикладом. Немец не успел упасть, только закачался, повернулся ко мне своей белесой мордой, полумертвой от страха.

Нельзя было удержаться, действовала чудовищная сила — я рванул его на себя, и, когда отбросил, он уже был мертв.