Вячеслав Кондратьев - На поле овсянниковском [Повести. Рассказы]

«Не так все делается, не так», — думает он и сжимает свой тяжелый кулак, стараясь придавить легкую дрожь в пальцах, и ему хочется не быть одному. Он оглядывается — Пахомыча нет, он со своим отделением левее, а Коншин тут, рядом. Надо к Алехе, решает он, резким движением выбрасывает тело и в несколько прыжков достигает Коншина, хватает его за руку. Тот секундно отрывается от поля, слегка пожимает пальцы Чуракова.

— Иван?

— Я… Вдвоем веселее.

— Да… Лучше.

Конечно, лучше, только ствол дерева не укрывает их двоих, а пули-то рыскают по роще…

От первого взвода тянутся первые раненые — кто бегом, придерживая простреленную руку, кто ковыляет, припадая на раненую ногу. Носилок на роту четыре штуки. С одними санитары, подгоняемые санинструктором, бегут вдогон первому взводу и через некоторое время обратно — тащат тяжело раненного.

— Если потери будут большие — взвод отведут и наступление отменят, — говорит Коншин Чуракову.

— Откуда знаешь? — удивляется тот.

— Слыхал.

— Точно?

— Точно.

— Дела… — протягивает Чураков. — Это ж ни в какие ворота не лезет, — и чувствует, что какая-то постыдная надежда заползает в душу, — выходит, может, нам и не придется?

— Может. Но как глядеть на это?

— Да… — Чураков разражается длинным ругательством.

Подбегает Кравцов и бухается под ель.

— Чего столбами стоите? Ложись!

И вот они втроем лежат около ели и видят, как из лощины, уже на поле выбегает Шергин, падает и, лежа, взмахом руки подтягивает людей. Появляются еще двое, трое, потом еще, еще, рассыпаются цепью и открывают огонь. Их стрельба почти не слышна в грохоте разрывов, треске разрывных пуль, которыми засыпали немцы их расположение, но огоньки из стволов видны.

— Молодец Шергин-то… — протягивает Кравцов, и не поймешь — одобрение в его словах или боль какая-то.

— Мы пойдем? — не может скрыть дрожи в голосе Коншин.

Кравцов не отвечает, только смотрит долго, а потом, чуть скривив губы в улыбке, тихо говорит:

— Ничего, держитесь, ребятки… — поднимается и тяжелой рысцой отбегает от них к землянке помкомбата.

Лежа им плохо видно поле, и потому они встают — у каждого полтуловища закрыто стволом, а половина открыта.

Шергин поднимается, что-то кричит и бежит вперед. За ним — взвод. Но теперь-то уже видно, как мины рвутся прямо среди людей. Видно, как раненые отползают назад, видно, как некоторые лежат уже недвижно… И вдруг Шергин падает!

— Видишь, Иван?

— Вижу.

К Шергину подползает кто-то из бойцов. Наверное, его связной Сашка. Склоняется над Шергиным, что-то делает. Поле окутано дымом от разорвавшихся снарядов, мин, и потому видно плохо.

— Перевязывает, — говорит Чураков.

Ну, теперь вряд ли без Шергина взвод станет продвигаться, думает Коншин. Теперь надо его отводить. Скажу ротному, что Андрей ранен. Но что это? Шергин поднимается. Виден закатанный рукав телогрейки и бинты на руке. Еле слышен его голос — «вперед», и он опять бежит по полю, а за ним перебежками его поредевший взвод.

«Не надо, Андрей, — про себя бормочет Коншин. — Ты же не знаешь… тебя „на пробу“ пустили. Не надо. Уходи с поля. Уходи. Тогда отведут и твой взвод. Уходи. Ты же ранен, ты же имеешь право…»

Но Шергин бежит и неизвестно как, но заставляет бежать за собой и свой взвод. Кучка людей на огромном поле. С трех сторон немцы, и с трех сторон огонь. Неужели Шергин не понимает, не видит, что его никто не поддерживает, что вот-вот должна быть команда «отход»?

— Надо отводить взвод. Смотреть нет мочи. Я к ротному, — говорит Коншин.

— Погоди. Так и послушает тебя ротный. Да и не в нем дело, — кладет руку ему на плечо Чураков.

— Но нельзя же так. Он же тронутый, Шергин. Погубит себя, погубит людей…

Кравцов и помкомбата, тоже спрятавшиеся за стволом большой ели, смотрят на шергинский, барахтающийся под пулями и взрывами, взвод. Тот медленнее, чем раньше, но все же продвигается. Четыре одиноких цепочки, в которых по семь, восемь человек… Считай, половины уже нету, а прошли метров триста только, впереди еще ох как много… Сейчас взвод залег. Наверно, очень плотный огонь? Пора отводить, думает Кравцов, касаясь рукой спины помкомбата. Тот понимает его жест.

— Сейчас решим. Иду звонить комбату, — но тут опять взметывается с земли Шергин, а за ним и остальные.

— Герой, — бормочет Кравцов.

— Да. Надо представить к награде. К «Звездочке».

— Ему Героя нужно. Не меньше.

— Героя? — удивляется помкомбата.

Но Шергин опять падает. И не поймешь, ранило ли еще или залег?

Кто-то снова склоняется над ним. Значит, ранило второй раз, а может? Но нет, видно, как перевязывают его.

— Ну, хватит, Шергин! Давай обратно! — вырывается у Кравцова.

— Да, пожалуй, надо отводить… — помкомбата трогается к землянке, где телефон, но Шергин поднимается.

Хромая, он что-то кричит, машет рукой и идет вперед… За ним, перебежками, следует взвод.

— Хватит, лейтенант! Либо отводи, либо посылай в поддержку! — в сердцах выпаливает Кравцов, весь дрожа.

Помкомбата на миг задумывается, потом решительно режет:

— Да. Посылайте связных во второй и третий взводы — пусть начинают!

— А вторая рота пойдет?

— Да. Давайте скорее!

Когда связной от Кравцова подбегает к Коншину, тот стоит на коленях около лежащего Чуракова и рвет гимнастерку на его груди. Под левым соском небольшая дырка, крови совсем нет, и это вначале удивляет Коншина, а потом он понимает — Чураков мертв и кровь свернулась…

Отчаяние, какого не испытывал никогда в жизни, охватывает Коншина.

— Ваня, Ваня… Как же так?.. Иван, дорогой… Мы же три года вместе… Как же это?.. Иван… — бормочет Коншин.

Связной опускается рядом с ним.

— Товарищ командир… Товарищ командир…

Коншин непонимающе смотрит на него.

— Товарищ командир… ротный приказал — второму вперед, — прошептывает связной.

— Что?.. Куда вперед? Зачем?.. — не доходит пока до Коншина.

— Наступать второму взводу… Старший лейтенант приказал, — повторяет связной.

— Наступать? — наконец понимает Коншин и взрывается: — Какого черта! Передай ротному, что мне не «вперед» нужно, а настоящий боевой приказ! Я три года в армии! Понял?

Связной убегает, а Коншин опять склоняется над Чураковым. Нестерпимая боль рвет сердце… На миг представляет себя лежащим, на поле, таким же недвижным, как Чураков, и яростное желание повернуть время обратно пронизывает его. Он хочет — хочет так, как никогда и ничего не хотел в жизни, — очутиться сейчас в своем дальневосточном полку, откуда вырвала его поданная им докладная с просьбой на фронт… Но лишь на мгновение эта горькая вспышка. Он тяжело поднимается. Неужели он трусит? Да нет, не может быть! Нет, нет…