Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

— Олег, ты заметил, какой был момент? Одно слово — и тех олухов разнесли бы в клочья. Заодно и Зайцева прикончили бы. — Федор, положив голову на поджатые колени, неотрывно смотрит на Садовников… Федор будет рад, если его предположение не оправдается. Ошибиться в друге — всюду нелегко, а тут особенно.

— А дальше? — Олег тоже садится и, как Федор, поджимает колени, обхватывает их. — Что дальше, Федя?

— Дальше? Действовать согласно обстановки, как во всяком бою. Прикончить фрицев, а потом… можно уйти в Англию. Тут, должно, не так далеко. Пушка, автоматы… Голыми руками не возьмешь.

— Чепуха! Глупая гибель! — резким движением руки Садовников сдергивает с носа очки. — Давеча людей охватил порыв, мгновенная вспышка…

Федор упрямо качает головой.

— Порох тоже мгновенно вспыхивает, а пули и снаряды летят на километры.

— В определенных условиях, Федор, если порох заключен в гильзу, а гильза в ствол. — Садовников поднимает ладонь с широко расставленными пальцами. — Видишь? Каждый палец сам по себе. И мы так…

Бойков утыкается лицом в колени. Ему до боли обидно. Конечно, Олег уже не тот, не прежний. Маневрирует, ловчит.

— Смотри! — Садовников медленно сжимает пальцы в кулак. — Вот так надо. Это старая истина.

— Старая-то она старая, только не для наших условий. Тут такого, пожалуй, не добиться. Нет! — Федор повел вокруг черными в узковатом разрезе глазами. — Попробуй-ка организовать таких. В них человеческого почти ничего не осталось. Ты испугался порыва, вспышки. А на них только и можно вырваться отсюда.

Неожиданно, перешагнув проход, к Федору подсаживается пленный в накинутой на плечи шинели. Под густыми, низко опущенными бровями сталью поблескивают глаза.

— О чем речь? — спрашивает он, слегка заикаясь. — Картошечки урвали?

Садовников разжимает кулак, опускает руку. Такая предусмотрительность вызывает у Федора улыбку. Он кивает на пленного.

— Как и я, беглец-неудачник.

— Да, черт меня дернул зайти в деревню, Теперь вместо вонючего трюма сидел бы в тридцатьчетверке. Ведь оставалось…

— Слушай, Михаил! — перебивает Федор. — Рассуди нас. Скажи, можно нашего брата слить в одно целое? Так, понимаешь, чтобы все за одного, а один за всех.

— Сли-ить?.. — протяжно повторяет танкист и, сдвинув на лоб зеленую пилотку, скребет затылок. — Вряд ли.

Вот гоняли нас из лагеря картошку выбирать. Между прочим, оттуда я и сорвался. Так вот… нас тридцать манов, два пастуха, а там, на месте, какой-то цивильный, вроде мастера. Стерва, каких свет не видал. Он нас и пинками и палкой, а толку мало. Тогда вышел вперед метров на двадцать, провел палкой черту, а за ней положил на камешек сигарету. Толкует, кто первый до черты дойдет, тот возьмет сигарету. Ну и пошла карусель! Как рванулись!.. А немцу только того и надо, молотит отстающих. Был такой Митя. В годах уже, слабый. Говорили, что научный работник. Так мастер совсем его доконал.

Бойков задумывается.

— Тут, Михаил, вы сами виноваты. Команда — не лагерь. Всего тридцать человек… Не могли договориться, одернуть ретивых, укорот дать…

— Рассуждаешь, будто на воле, — обиделся танкист. — Одного-двоих можно приструнить. А если десять?..

— Давайте спать. Скорей время пройдет, — неожиданно предложил Садовников. Прикрыв ладонью рот, он позевнул, коротко покосился на соседей — Степана и Жорку.

От удара огромной волны корабль гулко вздрогнул, а трюм взлетел и, казалось, повис в воздухе. Мгновение спустя, он начал стремительно оседать. Падал на сторону и вниз.

Они лежат на средних нарах, уставясь в окно. Потоки воды шумно плещутся о крышу, о тонкие стены барака, бьются и журчат по темным стеклам. Часто, вразнобой булькают капли в проходе между нарами.

— Бежать… — шепчет Жорка. — Теперь самый раз. Все неустроено. Натянут проволоку, установят на вышках пулеметы — тогда все, закиснем…

На нижних нарах кто-то с тоскующим сожалением вспоминает:

— Придешь, бывало, с работы. Пока умываешься — на столе щи. Только из печки, а не парят — на палец жиру поверх. Дух вкусный, на всю избу.

— Моя жинка колбасу делала. Где там магазинной!.. С чесночком…

Степан глотает тягучую слюну, ворочается: от нестроганных досок, застланных тонким истертым одеялом, болят бока.

— А я люблю сало примороженное. Тоже с чесночком…

Сверху, из-под потолка, перебивая друг друга, раздраженно кричат:

— Перестаньте! Вспомнили!..

— Какого черта бередите!

— Тут заживо гноят!

Голоса внизу стихают. А за тонкой стеной слышатся шаги. Яркий пучок света задерживается на окне. Степан и Жорка поспешно утыкаются в свернутые под головами шинели. Свет, скользя, падает, выхватывая из темноты мутную лужу с торчащими острыми камнями, рыжую, мокрую овчарку ростом с доброго теленка и гаснет. Двое в блестящих от воды клеенчатых плащах, плюхая по луже и переговариваясь, уходят.

— Вот видишь, — шепчет Жорка. — Минут двадцать прошло, не меньше.

Степан чувствует толчки сердца. Они все чаще и чаше отдаются в висках. Дождаться, когда все уснут, отогнуть гвозди, выставить раму… А куда бежать?

Вчера ночью пароход неожиданно остановился. После суетливого топота ног на палубе открылся люк. Под проливным дождем их загнали в железную баржу-корыто. «Э-эй!» — сипло крикнул буксир, вытягивая из черной, как деготь, воды трос.

Зло шипел и подсвистывал пронзительный ветер, шумел дождь, а слева надвигались и таяли черные нагромождения гор. Пленные с ужасом смотрели в осевшее небо, из которого лились сплошные потоки воды. А буксир неутомимо сопел и вздыхал, бурунил черную воду и предостерегающе покрикивал. Наконец, в свете прожектора показалась высокая скала и сиротливо прижавшийся к ней сарай на сваях. В распахнутых дверях стояли в ожидании военные моряки. Буксир застопорил ход, баржа ткнулась о сваи.

В темном сарае свистел ветер, а под полом яростно бились волны, и холодные брызги залетали через щели. Жорка и Степан жались друг к другу. Но все бесполезно: дрожь колотила так, что зубы беспрестанно стучали. Ночь тянулась нескончаемо.

Хмурое утро ничего не изменило По мосткам, перекинутым от сарая к берегу, согреваясь, бегали моряки, толкали друг друга под бока. Посматривая на дрожащих, сбившихся в толпу пленных, спрашивали:

— Гут, русский? Корошо?

И только когда блеклый день незаметно переходил в вечерние сумерки, их выгнали из сарая. Море гулко билось о скалы. Над седыми гребешками волн стонали и плакали чайки. На вершине ближней горы ветер безжалостно терзал молодую березку.

Окруженные моряками в черной униформе пленные поднялись по каменистой тропе на пригорок. Отсюда открылся вид на чашеобразную долину с пологими склонами, на которых то там, то здесь виднелись среди хвойной зелени дома. А в самом низу, на дне долины, — круглая яма и прямоугольники бараков грязного цвета.