Дмитрий Холендро - В Крыму [Из записок военного корреспондента]

Я поздравил Рыжова. Спросил:

— Что пишут из дому?

— Ох и пишут, — опередил Василия товарищ, — все девушки со станицы пишут! В особенности — одна.

— Ну тебя! — отмахнулся Рыжов.

…В окопах тогда, когда вьюга свистит всю ночь, тянет к думам о родных и близких. Сидят бойцы, разговаривают медленно, мечтательно. Пишут письма в землянках при свете коптилок, а то и поют не смело, но задушевно.

Не знаю, кто автор этой песни, но ее часто пели под Керчью в те вьюжные долгие дни:

Может быть, известный поэт ее написал, может быть, боец — и не один. Слова простые, а мотив еще проще. Но не потому ли заставлял он замереть и задуматься?

Кто о девушках вспоминал, а кто о семьях своих. Но все связывали эти мысли с одним — с победой.

Песня была грустной. Но неправду говорят, что такая грусть мешает солдату. Нет. Он становится злее, он очень хорошо знает, кто стоит на его пути к счастью: заклятый враг, которого надо уничтожить. Уничтожить ради своей жизни, ради своих родных и близких.

Ради тех, кто был еще за чертою фронта — в Крыму. Воевали под Керчью бронебойщики — старшие сержанты Григорий Щеглов и Иван Травкин. Оба пожилые, степенные. Оба вспоминали о семьях.

Я встретил их в гарнизоне левого фланга, в группе бойцов майора Головатюк. Они обороняли скалистый бугор, в который билось Черное море. Брызги залетали в окопы, когда море было сердито.

Бойцы жили в землянках, связанных ходами сообщения, и все это вместе напоминало город, укрывшийся в землю.

Траншея — улица, переулком попадаешь в дзот, из узкой амбразуры которого видны море и Керчь.

В этот «город» приходили письма из всех уголков нашей Родины.

Григорию Щеглову — с Урала.

Прочитал он письмо из дома, задумался и сказал:

— Крепко держится немец за Керчь… Крепко…

Керчь была сердцем немецкой обороны. От нее ведут главные дороги в глубь полуострова, в глубь Крыма. Возьми Керчь — и получишь выход в тыл высотам, господствующим над морем южнее города и севернее — над выступом земли, который был в то время занят нами, над «крымским пятачком».

— Скоро и Керчь станет наша, — ответил Щеглову его товарищ Травкин. — В прошлом году вон где был левый фланг — под Новороссийском! А сейчас там, читал, наверно, завод восстанавливается.

Старшие сержанты Щеглов и Травкин славились, как меткие бронебойщики. Вероятно, степенность помогала: в любой обстановке делали они все без суеты, спокойно.

Внешне они непохожи друг на друга: Щеглов — худощавый, жилистый, Травкин — широколицый, плотный, с мелкими морщинами у глаз. Но характерами сошлись.

Напротив их позиции была у немцев на берегу одна огневая точка. Немцы так завалили этот дзот камнями, что никак не удавалось из противотанкового ружья попасть в амбразуру пулей. И вот Щеглов и Травкин пришли к командиру.

— Разрешите этот дзот все-таки уничтожить, — сказал Щеглов.

— Как?

— Гранатами. Самое верное дело.

— Да, — поспешил поддержать товарища Травкин, — а то как-то нескладно получается. Подумают немцы, что у нас, якобы, слабость…

Командир разрешил. Ночью они оба отправились к дзоту. Пробирались ползком. И уничтожили немецкий пулемет вместе с прислугой.

Рассказывая мне об этом, Щеглов заметил:

— Еще одним пулеметом у немцев меньше.

Из траншеи мне показали осевшую груду камней — там был дзот, метрах в ста от нас. Больше немцы не решались выдвигаться так близко, в нейтральную полосу.

— Какая она нейтральная! — сказал один боец. — Наша она! Снайперы там наши, саперы наши все немецкие мины повытаскивали, разведчики так в ней и живут… Нет ее, нейтральной полосы!

У песни, которую я слышал зимой в окопах под Керчью, хороший конец:

Но долго еще тянулись зимние жестокие будни под Керчью, пока тяжелый труд бойца окупился радостью победы, которую принесла весна.

Короток зимний день. Ночь быстро сгущалась над проливом, над траншеями, над домиками и блиндажами, разбросанными по «крымскому пятачку».

Такая ночь — хоть глаза выколи, идешь рядом с человеком, разговариваешь и не видишь его.

Вновь развезло дороги. Да что там — дороги! Вся земля вязкая, липкая, на ногах — не сапоги, а пудовые гири, они утопают в грязи. Кружочки света от бледных лучиков карманных фонарей напрасно шарят по земле в поисках сухого места.

И вот в этой тьме возникает гул, к которому прислушиваются все, а в первую очередь зенитчики. «Везу, везу, везу», — гудят немецкие «Хейнкели». Бойцы прозвали их «горбылями» за изогнутые неуклюжие фюзеляжи.

«Хейнкели» бомбят, где придется. Каждую ночь слышится их надрывный гул, бомбы свистят пронзительно, тонко, а потом глухой взрыв потрясает землю, и огненные блики взлетают в ночную темноту.

«Хейнкели» иногда разбрасывали по всему полуострову «хлопушки». Это маленькие бомбочки, связанные в гирлянды. Они сбрасывались в футляре, который раскрывался в воздухе.

«Хлопушки» рвутся долго, назойливо, а некоторые из них, падая, врезываются в землю своими крылышками. Их трогать нельзя. «Гирлянды» немедленно взрываются.

Бойцы научились забрасывать на них крючки или петли на длинных шнурах, затем из укрытия дергали за шнур и хлопушки взрывались. Таким образом каждый день очищались дороги «крымского пятачка» от ненужных «украшений».

…«Хейнкели» гудят. На косе Чушка и у крымских причалов вспыхивают лучи прожекторов. Открывают стрельбу беспокойные зенитки. Ночью их тахтанье раздается громче, чем днем.

Так до утра…

Был время, когда немцы не только ночью, но и днем не давали покоя. Бомбардировщики приходили группами, бомбили передний край и освобожденные нами поселки — Баксы, Опасную, Маяк, пристани, баржи, беспомощно прижавшиеся к шатким пирсам.

«Мессеры» нагло появлялись из-за туч и пикировали на катеры и тендеры, спешившие пересечь пролив.

Наглости у врага хватило ненадолго. Наши истребители и штурмовики настойчиво вытесняли немцев с неба над «крымским пятачком», над проливом, расширяя воздушные границы плацдарма.

Когда схватки разгорались в воздухе, зенитчики прекращали стрельбу. И сколько голов поднималось к небу! Наблюдали из окопов, с артиллерийских позиций, с причалов, как мелькали в воздухе самолеты.