Ади Шарипов - Партизаны-казахстанцы

Немецкие летчики бомбили березовую рощу метрах в трехстах от дороги. Там, около опушки, стояли небольшие стога свежего сена, паслись коровы. Видимо, немцы посчитали стога сена за какие-то партизанские шалаши и весь свой бомбовый запас обрушили на молодые березки. Только на последнем заходе летчики заметили на дороге повозки с ранеными. Прицельной пулеметной очередью ударили по ним. Было видно, как пули подняли на дороге пыльные фонтанчики, но из раненых никто не пострадал. Убило только одну лошадь и пулей разорвало железный обруч переднего колеса. Мы перенесли раненых на другую телегу и через сорок минут уже были в условленном месте.

Нас ждали. У обочины дороги стояли женщины, дети. В руках у них были кувшины с молоком, хлеб, варепая картошка. Местные жители прекрасно понимали, что только за одно сочувствие к партизанам их ожидала жестокая расправа немцев. Каждый вражеский солдат или полицейский, согласно инструкции гитлеровского генерала фон Браухича, мог и должен был убивать всякого советского человека, который покажется ему подозрительным: ребенка, женщину, старика. «Правильно поступает тот, — говорилось в инструкции Браухича, — кто полностью пренебрегает личными чувствами, действует беспощадно и бессердечно».

А в секретной директиве разведывателнього отряда 26-й пехотной немецкой дивизии говорилось:

«Следует расстреливать: лиц в гражданском или полугражданском платье, которые подозреваются в хранении оружия или в том, что они принимали участие во враждебных действиях против германской армии.

Следует вешать, — лиц, уличенных в явной принадлежности к партизанам. Устрашение усиливается путем вывешивания надписей».

Но все эти людоедские инструкции и директивы бледнели перед зверством оккупантов. Каратели жгли дома, отрезали головы детям, штыками кололи стариков и женщин. Я видел это своими глазами. Я видел вместо сел голые пепелища, вместо счастливого смеха слышал предсмертный детский хрип. До сих пор не могу забыть пятилетнего мальчика, пригвожденного к полу кинжальным немецким штыком. Это было в одной из весок (так белорусы называют свои села) под Дриссой.

И все же население встречало нас радостно и хлебосольно.

— Оставьте раненых у меня! — просила дородная сероглазая крестьянка. — У меня всегда молоко свежее, яйца, мясо.

Нашему взводу командир отряда приказал расположиться в здании начальной школы. Мы бережно вынесли во двор парты, шкафы, стенные доски. В классах поставили нары, сделали пирамиды для оружия. Там, где это требовалось, вырыли траншеи, окопы, тщательно замаскировали пулеметные и другие огневые точки.

Несколько дней отдыхали, набирались сил. Впереди нас ожидали новые бои и походы. Но и во время отдыха отдельные рейдирующие группы нашего отряда занимались диверсиями. Рельсовая война велась безостановочно.

Скрытно, бездорожьем диверсионные группы пробирались к магистралям Вильнюс — Двинск, Двинск — Рига, Двинск — Витебск, Каунас — Вильнюс. Некоторые участки железных дорог были полностью выведены из строя, на других шли под откос воинские эшелоны с техникой и живой силой. Лучший подрывник нашего отряда Кузнецов (имени и отчества, к большому сожалению, я не помню) за особо удачную диверсию был награжден орденом Красной Звезды.

Наш взвод после выздоровления снова возглавил Леонид Савченко. Высокий и круглолицый, с ястребиными глазами, он ходил по пустым классам школы и недовольно ворчал:

— Пустует. Третий год не учатся дети! А я ведь учителем до войны работал.

Я сидел у окна и разбирал трофейную винтовку бельгийского производства. Мне не терпелось узнать ее устройство. Патроны к ней были очень маленькими, с узкими латунными пулями.

— Изучаешь? — взводный пальцем постучал по прикладу. — Сколько лет тебе?

— Семнадцать.

— Да… уже бы десятый класс кончал. А ты воюешь… Технику бельгийскую изучаешь, — грустно усмехнулся он.

Поздно ночью, когда все партизаны спали, я увидел своего взводного, сидящего за столом. Он что-то шептал, шевеля губами. Желтоватый свет от керосиновой лампы-«семилинейки» мягко освещал склонившуюся над столом фигуру. Я удивился. Тихо поднялся с нар, подошел к Савченко.

— Ты понимаешь, — смущенно крякнул он, — я в одном из шкафов нашел ученические тетради с непроверенными задачками. За сороковой год.

Он покрутил огрызком красного карандаша:

— Вот… Оценки ставлю. Седьмую тетрадь проверяю. Все пятерки. А ты иди спать. Завтра тебе работа будет. Да молчи, ребятам не рассказывай, — Он снова углубился в свое занятие, и мне не верилось, что этот человек среди смерти и крови сумел сохранить такую удивительную и чистую любовь к детям. Ночью я долго не мог уснуть. «Все пятерки…» Какие были дети… Какая жизнь была… Кем бы они стали… И всему помешала война!

Утром меня вызвал к себе командир отряда товарищ Антонов. В светлой бревенчатой избе, где он квартировал, находились начальник разведки и комиссар.

— Пожалуй, лучше тебя, Валентин, это задание никто не выполнит, — сказал командир. — Смотри! — Он развернул на столе карту. — Ты должен пройти до Погоста, а отсюда проселочными дорогами к Миорам. Оденешься по-крестьянски, документы соответствующие тоже получишь. Взрослых туда посылать нельзя.

В городе ты должен разведать все огневые точки, расположение дотов и бункеров, вооружение и количество гарнизона. Если попадешься, скажешь, что идешь в деревню Плейки к своему дяде Иосифу Кукуть. Застанет утро или еще что — остановишься на хуторе у Антона Мацкевича. Это наш человек. — Командир показал на карте расположение хутора. — Найдешь?

— Найду, товарищ командир!

— О твоем задании никто, кроме присутствующих здесь, не знает. — Подчеркнул командир отряда. — Задание секретное и важное. От тебя зависит исход целой операции.

Я благополучно добрался почти до самых Миор. Подтянул повыше грубые домотканые штаны, отряхнул пыль с тяжелых, на деревянной подошве ботинок, вышел на дорогу. Впереди — у шлагбаума — вижу полицейского. С обеих сторон дороги, бегущей по дамбе, озеро. Обратно ходу нет. За кустами, чуть правее полицейского поста, виднеется костел. Плывут низкие, торжественные звуки органа. Богобоязненные старушки прикладывают руки к груди. Я, как меня научили, делаю то же самое. Одним глазом кошусь на полицейского. Но он даже на меня и не смотрит. Облегченно вздохнув, я прохожу мимо него в город.

Под утро, на хуторе Антона Мацкевича меня встретили наши разведчики.

— Пришел? — обрадовались они. — А мы думали, что ты уже не вернешься.

Только хотели уходить, вдруг слышим немецкую речь. Два фашистских солдата шли прямо к хутору.

— Млеко, яйки? — начал один из них, но, увидев вместо «янк» направленные на них автоматы, солдаты поспешно подняли руки. Оружия у них мы не обнаружили. Но что делать с пленными? Взять с собой? Но это может навлечь беду на хозяина дома. Казалось, что немцы догадались о наших колебаниях.