Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Щеки Сабины порозовели от утренней свежести и утреннего солнца. Она собирает крошки. Ест неторопливо, с надлежащей осторожностью, ведь лепешки мать пекла на жаровне всего-навсего из затхлой муки с солью, замешенной на воде, и поэтому они не могут не крошиться. К тому же пекла она их в прошлую пятницу, значит, четыре дня назад. — Слышишь, Сабина, слышишь? — воскликнула Доба Розенталь, и крошки, которые Сабина держала на раскрытой ладони, высыпались, упали на землю, как манна небесная. Тарахтенье колес так внезапно раздалось над тихим берегом реки и глубокими выбоинами дороги, у которой они сидели, что ни та ни другая даже не подумали о бегстве. Услышали пофыркивание лошади, крестьянская телега медленно выезжала из низкорослого кустарника, а они сидели недвижимо, повернувшись боком к этому воплощению их неопределенной судьбы, катившей на четырех колесах. Мужик заметил сидящих женщин, собрался было что-то крикнуть, уж и рот широко разинул, но возглас застрял в горле. Присмотрелся к Добе Розенталь, а к другой, что помоложе, даже не стал присматриваться. Все было ясно, как этот весенний денек, который начинался так безоблачно. Лошадь шла не спеша, пожалуй, даже замедлила шаг в нескольких метрах от окаменевших женщин, а мужик, все еще с открытым ртом, заинтересовался вдруг макушками придорожных сосен. И тут Сабина очнулась. Сперва услыхала учащенное биение пульса, потом резко и болезненно кольнуло под левой грудью, а чуть позже она как бы впервые открыла солнце, запах реки и цвет травы. А значит, должна была немедленно принять этот мир, который секунду назад ее принял. — Добрый день! — крикнула весело и, словно ошеломленная собственной радостью, повторила еще громче: — Добрый день! — Мужик оставил в покое макушки сосен, повернулся к девушке и широко, беззубо осклабился. Его бурое от дождей, солнца и ветров лицо, изрезанное тысячью морщин, еще больше сморщилось от широкой улыбки. Он приподнял шапку, и его голова, покрытая редкими волосами, показалась Сабине слегка помятым глобусом, на котором неискушенная рука начертала складки горных массивов, пологие закраины долин, русла рек и речушек. Мужик дернул вожжи, и лошадь остановилась, точно заранее подготовленная к подобному развитию событий. — Куда же это вы? — захрипел он, так как не успел еще соорудить цигарку и прочистить махорочным дымом легкие. — Туда, пожалуй, туда. — Сабина показала рукой на кустарник, откуда только что выкатилась крестьянская телега. — Что ж, можно и гуда, — произнес мужик, подумав, — всюду можно, только с умом, немцы-то всюду охотятся. Вчера, к примеру, были в Радечнице. Они по-ястребиному где-то вверху парят и невзначай оттуда пикируют. То заберут из Радечницы, то заклюют кого-нибудь в Горае или в Сулове. Я-то еду во Фрамполь, вам, надо полагать, не по пути? — Нам в другую сторону, — ответила Сабина уже почти уверенным тоном, этой уверенности еще не набралось столько, чтобы прямо спросить дорогу на Избицу. — Что ж, можно и в другую сторону, только будьте осторожнее, ведь они наскакивают, как ястребы. И так вот напоказ выставляться не надо. Голодные? — Пожалуй… — Сабина невольно покосилась на клеенчатую сумку, из которой высыпались несколько почерневших морковок, две луковицы и три основательно подгоревшие лепешки. Мужик сунул руку в мешок из-под овса, порылся в нем, вытащил харчи в холщовой тряпице и удивительно метко бросил узелок прямо под ноги Добе Розенталь. — Храни вас господь! — крикнул он во весь голос, пересилив хрипоту. Причмокнул, тряхнул вожжами и, уже не оглядываясь, поехал вдоль реки. Потом дорога свернула в поле и затерялась в сосняке. Скрипучая телега тоже исчезла в лесу. Лишь теперь Сабина начала развязывать узелок. Доба видела еще как сквозь туман быстрые пальцы дочери, зажмурилась, а когда снова открыла глаза, на холщовой тряпице красовались ароматный деревенский хлеб и кусок желтоватого сала. — Мама, он не бросил в нас камнем, — сказала Сабина так тихо, что едва расслышала собственный голос, и в тот момент, когда все тени, зловещие подшептывания и страхи превратились в буханку хлеба, Сабина Розенталь заплакала так громко, что самая опытная профессиональная плакальщица позавидовала бы ее рыданиям.

Юзик поцеловал Буковской руку и долго столбом простоял посреди комнаты, дожидаясь, когда ему предложат сесть. Пока Витольд сновал по квартире, разговор за столом не клеился, юноша не был расположен к этому лысоватому мужчине в кожаном пиджаке и довольно быстро ушел. Буковская не видела зятя с начала войны, но многое знала о нем и не по письмам сестры, так как письма эти приходили очень редко, а Юзик вырисовывался в них фигурой довольно туманной и таинственной, то достойной уважения, то жалости. И только Витольд привез из Щебжешина известие, которое Буковская приняла, впрочем, с некоторой сдержанностью, но даже эта сдержанность не могла притупить презрения. Витольд рассказывал главным образом о тетке, о складе еврейской мебели в ее квартире, о буфете, набитом ветчиной, яйцами и колбасой, о соседях, которые всячески поносили тетку Ванду. И лишь упомянул в разговоре с матерью о том, что Юзик возил немцев и был ранен в какой-то перестрелке. Буковская истолковала эту совершенно неправдоподобную историю на свой лад. Разгадала ее, как шифр, с помощью генетического кода. Ведь в жилах Ирены и Ванды текла одна и та же кровь. Следовательно, с точки зрения генетики Ванда могла чем-то отличаться от Ирены. Могла быть немного лучше или немного хуже, но она так низко пасть не могла, ибо ничего подобного в их роду не наблюдалось испокон веков. Значит, если и есть какая-то доля правды в печальной повести Витольда, то главную ответственность следует возложить на лысеющую голову Юзика, поскольку жена — ветвь семейного древа, и если это древо гниет, хиреет, источается червями, то и ветке не избежать напасти. Смотрит Буковская с еле скрываемой досадой на белого как мел Юзика, который всего восемь дней назад выписался из больницы и у которого такая страдальческая мина, словно он все еще тоскует о больнице. Сколько кроется в человеке тайн, ведь их до гробовой доски приходится разгадывать. Кто это сказал Юзику, что он ничего не добьется в жизни, если всем будет уступать дорогу? Может, Ванда, может, Ян, а может, даже сама Ирена? — Есть хочешь? — осведомляется она без особого энтузиазма. — Нет, я к тебе на минутку, — отвечает Юзик, нервно перебирая сигареты. Он вытащил пачку из кармана, едва присев к столу, но только сейчас ее распечатал. Буковской приходит в голову, что Юзика смущает отсутствие пепельницы, все они были убраны на другой же день после ареста Яна. То ли это был какой-то символический жест, то ли слишком живо эти стеклянные, металлические и фаянсовые безделушки напоминали о человеке, который смолил по двадцать штук сигарет в день. Она направляется к шкафу, выдвигает нижний ящик и, секунду поразмыслив, берет самую неказистую пепельницу. Даже Ян однажды хотел ее выбросить, так как она исключительно безобразна и вдобавок еще с трещиной. — Пожалуйста, закуривай, — говорит сухо Буковская, ставя перед Юзиком фаянсового лебедя, напоминающего ощипанного гуся. — Ах нет, я покончил с курением, — усмехается Юзик и, чтобы не оставалось на этот счет никаких сомнений, прячет пачку в карман пиджака, — пуля повредила легкое. Ничего страшного, на какое-то время врачи рекомендовали воздержаться от курения. — Так зачем же носишь сигареты? — пожимает плечами Ирена. — Кто его знает? — Юзик с минуту размышляет, уставясь в потолок, а ей вдруг начинает казаться, что он ради того и приехал, чтобы пялиться в потолок и вынюхивать тайник, который находится прямо у него над головой. — Кто его знает… — голос Юзика сникает, и все отчетливее слышится в нем детская беспомощность. — Когда держу пачку в руке, мне кажется, что у меня есть хоть капля силы воли. Что в любую минуту могу затянуться, но не хочу. — В кухню ворвался Витольд. Они видели его в приоткрытую дверь, слышали, как хлопает дверками буфета, и сидели молча, избегая смотреть друг на друга. А когда на кухне воцарилась тишина, Ирена, подавив в себе остатки гостеприимности, проговорила резко, без обиняков, не только от своего имени, а как будто и Ян сидел за этим столом: — Ты не должен был приходить сюда, это порядочный дом. У жандармской комендатуры стоит серый автомобиль. Ты с ними приехал? — Я пришел кое-что объяснить тебе, — начал Юзик спокойно, и поэтому она еще раз крикнула: — С ними приехал? — С ними, именно на этой серой машине, но я просто присоединился. Воспользовался случаем, Бауэр едет в Люблин, мне тоже надо в Люблин. — Кто это такой? — Ирена попыталась сдержать гнев, и на мгновение это ей удалось. — Бауэр? Жандармский начальник в Звежинце. Он задержался здесь, чтобы утрясти какие-то еврейские дела, поэтому у меня есть немного времени… — А на кой черт мне твое время? — перебила его на полуслове Буковская. — Наших евреев уже нет, теперь у вас остались еврейские дела. Не теряй времени на болтовню, а то Бауэр тебя облапошит. Освободи помещение и займись еврейскими делами. — Ни единый мускул не дрогнул на бескровном лице Юзика. Он поднял вверх, выше головы, правую руку: — Плюйся на здоровье, но дай мне высказаться, — произнес он спокойно и бесстрастно. — Сперва ты меня выслушай! — крикнула она, подчеркивая свой крик ударом кулака по столу. — Знаешь, что тут творилось в конце марта? Когда я была еще девчонкой-школьницей, ксендз стращал нас адом. Я здесь в марте видела ад своими глазами. А ты что-то собираешься мне объяснять. Мог бы прийти сюда с Бауэром, он бы объяснил поподробнее! — Юзик уронил голову и оперся лбом о край стола. И теперь она увидела, что он действительно здорово облысел. Жиденькие прядки волос, приклеенные брильянтином к отполированному черепу, напоминали пунктирные линии, небрежно намеченные водянистой тушью. Она смотрела, немного обескураженная, на эту облезлую, совсем не идеальной формы голову, на хилые плечи, обтянутые черной кожей пиджака, на нервно дрожащие пальцы, в которых снова очутилась пачка сигарет, и неизвестно почему подумала, что Юзик скорее похож на арестанта, чем на шпика. Во всяком случае, ощутила внезапное облегчение и, пожалуй, даже удовлетворение, ибо затянувшееся молчание Юзика было ее победой. Но именно в этот момент, когда подумала, каков же практический смысл этой маленькой, частной победы, Юзик поднял голову, закурил сигарету и, кашляя, давясь дымом, спросил: — А ты знаешь, куда я еду? — Сказал, что в Люблин. — Фигушки, — рассмеялся он торжествующе, но заранее запланированный бравый смех получился крайне жалким из-за нового приступа кашля, — все знают, что в Люблин, что в служебную командировку, — черта с два, сплошная липа. Еду на край света, удираю. — От кого? — Буковская взглянула на зятя недоверчиво и гневно, полагая, что он ее разыгрывает, но в глазах Юзика был животный страх, а тем, кто так пуглив, не до розыгрышей. — От кого? — повторил он вопрос Ирены, и выражение лица его как бы смягчилось. — От себя, от следующей пули, которая может оказаться более меткой, от родни, от немцев, от тьмы могильной. — В комнате стало тихо. Юзик держал в пальцах дотлевающий окурок, и не подносил его ко рту, словно не желая нарушать кашлем этой тишины, почти благоговейной, праздничной, которую порой дожидаются целыми месяцами. — От немцев, может, и сбежишь, — сказала наконец Буковская, — и от родни, и даже от следующей пули, но убежишь ли от собственной совести? — А что ты знаешь о моей совести? Когда в мире все образуется по-человечески, я рассчитаюсь за каждый грош, за каждую минуту и, надеюсь, петлю не заслужу. — Ей не хотелось лишать его последних иллюзий, в которых даже смертникам не отказывают, и поэтому, глядя в меру безразлично на это лицо, как будто обескровленное, белое, теперь мокрое от пота, она спокойно осведомилась: — Почему ты все это говоришь мне? — Только тебе, даже Ванда не знает моих планов! — воскликнул он обрадованно, словно вдруг добрался до тайной тропы, с которой начнется его грандиозный побег. — Ты, вероятно, болен и должен лечиться, а может, сбежал из больницы? — Ирену охватил ужас. Она всматривалась в его лицо, а думала о своей сестре. — Напаскудил, натворил всяческих мерзостей, а теперь бросаешь Ванду на произвол судьбы? — Юзик зашипел от боли, так как догорающая сигарета прилипла к пальцам. Раздавил окурок в пепельнице — надтреснутом лебеде, похожем на гуся, вздохнул с облегчением, и это могло быть признаком того, что обожженные пальцы перестали саднить, но могло также свидетельствовать о том, что на него вдруг снизошло некое душевное умиротворение. Он отодвинул пепельницу на середину стола и заговорил без гнева и мольбы о помощи, без сожаления и протеста. Как говорят о погоде, или жестяном петушке-флюгере на крыше, или шинковке капусты. Ошеломила Ирену эта холодная одержимость, эти ледяные слова, извлекаемые из огня. — Ты мало знаешь, и не говори, что видала ад. Немного трупов видала, немного горя. Для избицких евреев настоящий ад начался, когда их эшелон дополз до Белжеца. Знаешь, что такое Белжец? Даже если слыхала, не имеешь понятия. Кто сам не видал, тот ничего не знает, ведь нормальному человеку такое и не приснится. Я бегу. А где мне спасаться? Убегу от немцев — так наши меня прищучат, наших проведу — так самого себя не проведешь. Что лучше? Все плохо, однако бегу. Ты мне сказки рассказываешь про ад? Прямо по адресу. Я возил туда разных унтер-штурмфюреров и гауптштурмфюреров. Они утрясали что-то с этим чудовищем — Виртом, а я пил пиво и глазел на платформу, которая находится в центре лагеря и с которой все начинается. Они управлялись с выгрузкой самого крупного эшелона за пятнадцать минут. На площади у платформы — первая сортировка. Женщины и дети — вне очереди. Раздевание, стрижка волос, и без задержки — в газовую камеру. Сначала зарывали трупы, а уж потом стали сжигать. Я видел этот дым, смрадный, как будто горела фабрика резиновых игрушек. Видел пустые составы, которые из этого ада возвращались. Пекло, ад. Захолустное местечко с мельницей, лесопилкой, винокурней и горящими людьми. А знаешь, что было в Туробине, что творится в Билгорае, в Звежинце, Тарнограде? Я имею в виду не только евреев. Везет мужик зерно, трах — и нет мужика, а конек трусит себе, знает дорогу на мельницу. Мой хозяин, мой жандарм, кричит мне: езжай, езжай! И разъезжаемся — мы в одну сторону, а убитый мужик — в другую. Через полчаса жандарм показал мне фотографию своей жены и двух дочурок. Мы осушили по кружке холодного пивка. За здоровье его Марты или Инги. Я спросил: обязательно надо было стрелять в мужика? Не обязательно, говорит он спокойно, да как-то по семье взгрустнулось, злость взяла, что не дают отпуска… Что ты видела? А разве я сознательно лез в этот бардак? Хотел работать, получить надежные документы, прилично зарабатывать. Велик ли грех? Начал с обслуживания арбайтсамта, биржи труда. Тогда что же говорить о машинистах, которые водят немецкие поезда? Я избавил кое-кого из знакомых парней от отправки в рейх. Они уже были в списках на принудиловку, все же я своего добился. Тогда еще думал, что удастся кое-кому помочь. Посыпались взятки, люди сами совали. Дескать, ты можешь, ты сумеешь, у тебя связи. И совали. И угощали. Приходилось пить, поскольку все глубже увязал в дерьме, но еще чувствовал вонь. Из арбайтсамта меня перевели в распоряжение крайсгауптмана — начальника района в Билгорае. Я уже стал настоящим фоксом, но еще не законченным подлецом. Был у меня тогда какой-то шанс, пожалуй последний. Был, да быстро сплыл. Врос я, то есть погряз по колено в дерьме. А Ванда точно с цепи сорвалась. Знаешь, как выглядит человек, заболевший жаждой золота? Морда у него желтая, глаза желтые, и желчью он исходит. Моя желчь вылилась вместе с кровью, а Ванда как спасется? Это она подбивала меня на самые выгодные махинации, нашла ходы к самому Фримеру, обделывала какие-то делишки с бургомистром. Я даже как-то подумал: глупый, лысый фокс, а может, ты делаешь карьеру только потому, что жена твоя подталкивает тебя вверх? Может, это она своими нежными пинками так высоко тебя подкинула? Не косись на меня за то, что так о сестре твоей отзываюсь. У меня своя голова на плечах, я знал, что делаю. И теперь знаю, что делать. И чертовски рад, что хоть так отыграюсь. Всех надую, обведу вокруг пальца. Сегодня я еще налицо, а завтра меня не будет. Хоть так отыграюсь.