Станислав Славич - Три ялтинских зимы [Повесть]

— В дерьме, говорите, вываляли? Я думал об этом и махнул на все. Тут вопрос жизни и смерти, а эта провокация Середы…

— Чья? — переспросил Трофимов.

— Начальника полиции Середы. Он прислал человека и просил зайти к нему по личному, касающемуся меня делу. Страхи мои вам известны и вообще… — Анищенков поморщился. — Заехал. Не сразу. Часа через два. Чтоб не подумал, что вот-де немедленно бегу по первому зову. А сам места себе не находил эти два часа. Мы с женой решили, что в случае опасности Алеша должен исчезнуть из дому. Сама она решила никуда не уходить…

— Почему? — спросил Трофимов. Он заметил, что Николай Степанович избегает называть жену по имени. «Он все еще цепляется за это…»

— У нее своя теория. За сына, говорит, боюсь, его надо спрятать, а со мной, говорит, пусть делают, что хотят. Тебя — это она обо мне — не расстреляют, ты русский. Только прогонят с этой гнусной должности, и слава богу… Вы не представляете, что с ней происходит. Почти не спит, не ест, дошла до предела. Любой стук в дверь вызывает одну мысль: «Это за мной».

Она считает, что скрыться — значит подтвердить подозрения, и тогда меня арестуют, чтобы узнать, где она.

А поскольку я этого не скажу, то меня расстреляют. А так, глядишь, все обойдется…

— Не обошлось.

— Да и не могло обойтись — теперь я это понимаю. Сыск у них на высоте.

— А что вызов?

— Когда я зашел, Середа приказал привести этого пьяницу. Ну, можете себе представить остальное… «Повтори, мерзавец, что ты говорил о жене господина городского головы!» А тот: «Пьян был — не помню». Середа его куском резинового кабеля по голове. Это у них вместо дубинок. Ужасно!..

— Повторил? — угрюмо спросил Трофимов. Николай Степанович кивнул утвердительно.

— Как я понимаю, Середе нужно было, чтобы он повторил. Он хотел, чтобы я обязательно услышал это в его присутствии.

— Садист? Николай Степанович невесело усмехнулся, и Трофимов подумал, что вопрос, должно быть, показался ему слишком однолинейным, а может, и наивным.

— До войны был обыкновенным служащим. Его жена, кстати, ваша коллега — работала бухгалтершей в газете, слыла большой законницей, стояла на, страже государственной копейки… — Он помолчал немного. — Я сам, признаться, не все понимаю. С одной стороны, донос у него есть — мог бы меня и не приглашать. Чтобы утопить всех нас, даже вернее было промолчать и просто передать дело в СД. Тогда бы мы с вами уже не разговаривали… А может, Середа сам же все и состряпал? «Зачем?» — хотел было спросить Трофимов, но вопрос и без того витал, казалось, в комнате.

— Зачем? — это сказал сам Анищенков. — Во-первых, предположим, чтобы вывалять меня в гитлеровском дерьме. Я у них считаюсь интеллигентом, чистоплюем, и вывалять в грязи такого человека, поставить его на одну доску с собой господину начальнику полиции должно быть приятно. Удобный случай показать всему городу, что мы одного поля ягоды.

И еще. Все они бессовестные воры, даже грабители, и понимают, что я знаю об их художествах. Немцам на их проделки плевать, но до определенного предела. Золото, ковры, хрусталь, старый фарфор, хорошие картины они любят сами и следят, чтоб это не уплыло из их рук. Тут они беспощадны. Вот господин Середа и дал понять, что мне лучше помалкивать.

— Посадил вас на крючок…

— Выходит так. «Не беспокойтесь, — говорит, — этого мерзавца мы накажем». И преподнес сюрприз. У меня в глазах потемнело, когда узнал.

— Комедианты… Гнусные комедианты… — пробормотал Трофимов. — Вам нужно уходить из Ялты.

— Понимаю, — сказал Анищенков. — Некуда.

— Алеша хотя бы в надежном месте? Анищенков пожал плечами.

— По-моему, да. Он посмотрел на часы, и Трофимов поднялся.

— Вы меня не поняли, — сказал Николай Степанович.

— Давайте послушаем радио. На приемнике была табличка: «За слушание вражеских передач — расстрел».

— Как они это могут проверить? — спросил Трофимов.

— Рассчитывают на доносы, — пожал плечами Анищенков. — Как-то офицер, который напросился к нам в гости, включил приемник сам. И услышал, конечно, Берлин. Я держу его постоянно настроенным на их главную радиостанцию. Послушаю, что нужно, и опять перевожу на Берлин… Они прильнули к приемнику. Сквозь потрескивание эфира послышался голос московского диктора — Михаил Васильевич узнал его. «…в районе Нижнего Дона и на Северном Кавказе продолжались бои на прежних направлениях…»

— Громче нельзя, — шепнул Анищенков.

«…Северо-западнее Сталинграда на одном участке наши подразделения атаковали противника и заняли 40 окопов. Гитлеровцы, пытаясь восстановить положение, бросили в контратаку до полка пехоты и 20 танков. Наши бойцы удержали занятые позиции и в ожесточенном бою нанесли немцам большой урон. Уничтожено до 500 немецких солдат и офицеров, сожжено и подбито 5 танков, захвачено 20 пулеметов и более 20000 патронов. Взяты пленные…»

Сводка кончалась сообщением о действиях французских свободных стрелков в Лионе, Париже, Орлеане.

— Если можете, прокомментируйте, пожалуйста, — попросил Трофимов.

— Сегодня сводка сдержанная, но я заметил, что это всегда бывает перед решающими событиями. Под Сталинградом по-прежнему окружена целая армия. А у них армия по масштабам, как наш фронт, а то и два. Вчера наши сообщили, что заняли Зимовники. Сопоставьте это с боями на Нижнем Дону. Это значит, что немцев вышвырнули почти со всей территории, которую они заняли в ходе летнего наступления. Потери у них колоссальные…

— А что в Африке? — спросил Трофимов, вспомнив подслушанный на улице разговор солдат. Анищенков посерьезнел.

— Хорошо, что вы мне напомнили о своей Африке. Господин комендант недавно удивлялся: «Ваша Ялта не город, а Ноев ковчег. Здесь и личный врач последнего русского императора, и знаменитый профессор-ботаник, и, говорят, даже главный советник абиссинского негуса…» — Неужели это обо мне? Но я не был никаким советником. Курьез какой-то…

— Этот курьез может обернуться бедой.

— Но в чем они могут подозревать меня… в связи с Африкой?

— Они расстреливают людей и просто так. На всякий случай. А вы со своими книжками, с любовью к Пушкину, с презрением ко всему их свинству — потенциальный враг, возможный сеятель крамолы. А тут еще оказываетесь главным советником эфиопского императора…

Приближался комендантский час, и Трофимов заторопился. Незаметно испортилась погода, над Ялтой зачастил обычный для нее зимний дождь. Западный ветер пригнал-таки с далекой Атлантики облака. Первый их эшелон появился уже после полудня. Но тогда они были разрозненными, светлыми, похожими на отдельно плывущие льдины, а сейчас небо заволокло сплошь, без малейшего просвета.

Михаил Васильевич подумал было: отпущу бороду, стану настоящим стариком — глядишь, никто и не тронет. Но тут же понял, что никогда не сделает этого. Как это сказано тем же Тютчевым?