Станислав Славич - Три ялтинских зимы [Повесть]

Эта куча появилась в первые дни оккупации, когда в школе — тогда еще относительно целой. — поселились румыны. Очищая здание от всего им ненужного, они сваливали мусор в углу двора. Потом в школу попала бомба, жить в ней стало невозможно, и лишь время от времени в ее дворе останавливались отправлявшиеся под Севастополь или возвращавшиеся оттуда части. И всякий раз куча росла.

Между тем Верочка Чистова поспешила назад не только из любопытства и не от избытка смелости. Она почувствовала в этом необходимость. Происшедшее могло иметь отношение к отцу, а то, что касалось его, было для нее самым главным.

В углу двора, среди бурьяна и сорванного с крыши ржавого железа, Вера увидела лежащую прямо на земле женщину. Каким образом и когда она пробралась сюда? Как ей удалось остаться незамеченной?

Женщина подняла голову, и Вере показалось, что она ее уже видела. Женщина страдала, гримаса боли искажала лицо. Ей не пришлось звать Веру — та сама подошла ближе.

— Тебя как зовут? — спросила женщина, и это не был праздный вопрос, с каким взрослые часто обращаются к детям. Девочка поняла, что ответ действительно важен.

— Вера Чистова. Женщина мучительно затрясла головой, сдерживая крик.

— Скажи отцу, что я здесь… Беги… Да-да, конечно же, она ее уже видела. Раза два или три к отцу приходила эта женщина. Они почти ни о чем не говорили, только обменивались какими-то записками, и потом отец провожал ее. Не мудрено, что Вера не очень ее приметила — в мастерской бывало столько разных людей… Теперь вспомнилось, правда, как однажды папа сказал:

— От тебя дымом пахнет.

— Ну и что? — ответила женщина. — Я не роза и не мимоза. Дымом так дымом.

— Напрасно ты так, — сказал отец, и Вера уловила в его голосе раздражение. — Для них это примета… Спустя пару дней Вера вспомнила об этом, спросила:

— А если от человека пахнет дымом, это что? Отец посмотрел внимательно (так смотрел обычно перед тем, как попросить о чем-либо важном) и, наконец, сказал:

— Значит, человек живет не дома, а в лесу. Спит и кушает у костра, сушит одежду над костром. Ясно? И вот Вера бежала домой. Остановилась на мгновенье возле Гарика.

— Стой здесь и никуда не уходи. Понял?

— Я с тобой… Она чувствовала себя взрослее, старше и считала, что может приказывать.

— Я что сказала? Ни-ку-да!

Ни отца, ни бабушки с утра дома не было. Но может кто-нибудь уже вернулся? Как она хотела этого!

Ей казалось, будто на плечи наваливается и гнет к земле немыслимая тяжесть, выскользнуть из-под которой она не имеет права, а устоять под нею не сможет. Хотя бы кто-нибудь был дома! На двери висел замок. Такое несчастье!

Она чуть было не заметалась, как воробей, который однажды нечаянно залетел к ним в комнату и растерянно носился по ней, ударяясь о стены, стекла, готовый расшибиться до смерти.

Может, мать Гарика дома? Все-таки она доктор. И, главное, отец о ней говорил всегда хорошо…

Вера бросилась в подъезд, а перед глазами стояло искаженное болью, залитое слезами и потом лицо той женщины — выпуклый лоб, побелевшие губы, выбившиеся из-под темной косынки рыжеватые, свалявшиеся волосы…

Дверь Мохначевой тоже была закрыта. Ключ, который Гарик спрятал под половичок, лежал на месте.

В отчаянии Вера кинулась наверх. Постучала. Дверь открыл сам Трофимов.

— Дядя Миша! Она бросилась к нему. Вера тормошила его, а старик, будто нарочно, медлил. Подошел к окну, попросил показать, где лежит женщина. Переспросил еще раз, что с ней и как она выглядит. Задумался, поморщился, вздохнул. Открыл аптечку, порылся в ней, достал пузырек, накапал из него в рюмку, долил водой.

— Вот выпей и успокойся. Перестань плакать и дрожать. Пока ты не успокоишься, мы никуда не можем идти. — Он говорил ровно, негромко, и это успокаивало. Погладил девочку по голове. — Пойдем порознь, чтобы не привлекать внимания. Дружку своему скажи, чтоб не торчал на виду. Пускай пробежится вокруг и посмотрит, нет ли поблизости полицейских или немцев. Иди, а я следом. Только воды захвачу. — И объяснил: — Больные и раненые больше всего страдают от жажды…

Вера сбежала вниз по лестнице, а Михаил Васильевич снова подошел к окну. С высоты своего второго этажа он еще раз окинул взглядом окрестности. Тихо и спокойно…

Что же это за женщина и что с ней? Хотя существенно в данном случае лишь второе — что с нею? Рана? Но выстрелов не было слышно. Впрочем, раны бывают не только огнестрельные. На всякий случай надо прихватить что-то для перевязки. А во что взять воды? Нести-то ее открыто тоже нельзя. А что если налить в грелку и сунуть под брючный ремень?..

Михаил Васильевич видел, как Вера скользнула между прутьев железной ограды в школьный двор, подошла к мальчику и увела его. Самому Трофимову этот путь не очень подходит, но надо иметь в виду и его. Заторопился.

Что же случилось с женщиной? Нельзя допустить, чтобы она попала в лапы этих негодяев… Наверное, связная из лесу, а по пустякам человека посылать не будут — дело, видимо, важное. Пришла, судя по всему, в неурочный час, иначе Чистов ждал бы ее. Значит, дело оказалось неотложным… А может, к Чистову это не имеет отношения?

Трофимов уже привык к тому, что самые важные и неотложные дела совершаются без него, почти не испытывал из-за этого ни сожаления, ни ревности (а было время — ревновал, воспринимал груз своих лет болезненно, остро, как несправедливость), и вот теперь надо опять воспрянуть, взбодриться, проявить, как в прежние времена, и быстроту, и предусмотрительность, и ловкость.

Михаил Васильевич почувствовал вдруг, что медлить нельзя, и двинулся напрямик, тем же путем, что и Вера. Вокруг было пустынно, и вряд ли кто-нибудь заметил, как старый человек протискивается меж прутьями забора. А если кто и заметил, то не очень удивился — о Трофимове уже сложилась репутация чудака. Пустынно же было потому, что два с лишним года оккупации сделали город — и особенно его центральную часть — малолюдным.

Довольно ловко пролез во двор и поспешил за девочкой, которая бежала впереди. Волновался. Сказать по правде, давно не испытывал такого волнения. В самом деле: рану он сможет обработать, если окажется перелом — наложит шину, а если болезнь и состояние критическое? Одна надежда, что болезнь не может грянуть так вот вдруг и сразу унести человека.

Ах, если бы здесь была Любочка! Говорят, в старости мы обостренней вспоминаем давнопрошедшее, но тут дело, ей-богу, было не в этом. Как она с минимумом лекарств, совершенно поначалу не понимая своих чернокожих пациентов, столкнувшись к тому же с неизвестными северному человеку болезнями, умела помочь этим беднягам эфиопам… Ее бы, умницу, сюда!.. Но что об этом думать!..

Девочка остановилась и показала пальцем за мусорную кучу.