Валентин Катаев - Флаг [Рассказы]

— Мама, а вы там одна управитесь?

— Управлюсь, — сказала Матрёна Терентьевна сквозь зубы.

Петя робко, вопросительно смотрел то на мать, то на дочь. Слово «управлюсь», сказанное Матрёной Терентьевной с каким-то особенным жёстким выражением, наполнило его сердце большой тревогой.

Пока Матрёна Терентьевна возилась в сенях, громыхая жестянками, Валентина поспешно, но без лишней торопливости, достала из сундука какие-то вещи и протянула их Пете. Вздрагивая при каждом залпе главного калибра и при каждом взрыве в степи, Петя стал одеваться.

Петины сандалии утонули, когда его выбросило за борт. Вместо них Валентина дала ему сильно поношенные, хотя и целые башмаки. Они оказались велики, и Пете пришлось наскоро напихать в их носки газетной бумаги.

Чулок совсем не было, и Петя надел башмаки на босу ногу.

— Это ботиночки моего старшего брата, Терентия. Они ещё почти совсем новые, «Скороход», — сказала Валентина, как будто опасаясь, что Петя не захочет их надеть.

Но Петя и не думал возражать. Он отлично понимал, что другой обуви нет и взять её неоткуда. Не идти же босиком!

А то, что предстояло куда-то идти — в этом он уже не сомневался.

Потом Петя надел старый полушубок, от которого едко, кисло пахло овчиной. Полушубок тоже оказался велик — гораздо ниже колен. Рукава пришлось подвернуть, потому что они закрывали кисти рук.

Петина московская новая кепка утонула вместе с сандалиями. Валентина дала ему другую кепку — серую, желтоватую от времени. Кепка тоже была великовата. Но ничего не поделаешь.

Если бы Петя сейчас посмотрел на себя в зеркало, он бы, пожалуй, не узнал себя.

Худой, давно не стриженный, с испуганными глазами, в чужой, не по росту, одёже, он был похож на беспризорного.

Но Петя не видел себя со стороны. Ему было тепло и ладно.

Пока он одевался с помощью Валентины, Матрёна Терентьевна несколько раз входила в комнату. Один раз она вошла и завернула в простыню какие-то, заранее отобранные, бумаги, тетради, папки. Она туго связала свёрток ручником и положила на табуретку, на видное место, чтобы в любой момент можно было его захватить.

От нее пахло керосином.

В другой раз она вошла, тяжело дыша, — как видно, бегом взбиралась по обрыву, — с остановившимися глазами и грозно сжатым ртом, пошарила по углам, нашла топор, стукнула топорищем о порог, и, не переставая трудно дышать, выбежала вон.

Через несколько минут издалека, снизу, послышался её крик, перебиваемый шумом прибоя и залпами: она звала Валентину.

— Я ж сказала, что одна не управится, — пробормотала Валентина, глядя на Петю насторожившимися, невидящими глазами. — Сиди здесь. Никуда не уходи. Жди нас. Мы сейчас вернёмся. Живо вдвоём управимся и вернёмся.

В это время очередной раз с моря ударил залп главного калибра. Багровый свет мелькнул в окошках. Стёкла задребезжали и чуть не лопнули.

Мальчик съёжился. Его тряс озноб. Он делал усилия, чтобы не стучать зубами.

— Не бойся, — сказала девочка, — пока они бьют из главного калибра, значит ещё ничего. А вот когда они перестанут бить из главного калибра…

— Тогда что?

— Тогда… другое дело. Тогда — плохо. Ну, сиди и жди.

Валентина так же, как и её мать, пошарила по углам, но другого топора не нашла. Она схватила кухонный секач, висящий на гвозде возле двери, и, решительно согнувшись, шагнула за порог в сумрак быстро наступающего вечера.

Петя остался один.

Он сел на табуретку посредине комнаты, — здесь, ему казалось, было менее опасно, — и стал жадно прислушиваться к залпам главного калибра. То и дело он озирался по углам, где уже с угрожающей быстротой сгущалась и накапливалась темнота.

Пете было страшно.

Но мало-помалу его душой овладело другое, новое чувство — чувство ответственности за свои поступки перед лицом того грозного, смертельно опасного и неотвратимого, что окружало его со всех сторон и требовало от него твёрдости, мужества, решительности. И требовало от него действий.

Но он ничего не мог делать. Он должен был сидеть и дожидаться.

Вдруг что-то тёмное на минуту заслонило снаружи окно, поползло вниз и упало, мягко стукнувшись в глиняную стенку.

Несколько минут Петя неподвижно смотрел в окно, но за окном уже ничего не было, кроме розовых, водянистых отражений какого-то отдалённого степного пожара. Петя затаил дыхание, не смея пошевелиться.

Было удивительно тихо.

Он с таким напряжением вслушивался в эту опасную, подавляющую тишину, что у него потемнело в глазах. Сначала он не понимал, почему эта тишина его так пугает. Но вдруг он понял: больше уже не стреляли из главного калибра.

И вдруг снаружи опять что-то мягко ударило в стенку, и в нижние стёкла окошка слабо, но отчётливо постучала чья-то рука.

За окном, освещённым неспокойным, ярким заревом, Петя отчётливо увидел тени согнутых пальцев, которые перебирали по стеклу. Рука появилась и сейчас же упала вниз, пропала.

Вне себя от ужаса, мальчик попятился к кровати и схватился похолодевшими руками за её спинку. Но сейчас же какая-то непонятная сила, та самая сила, которая иногда неудержимо толкает человека навстречу опасности, потянула его к окну.

С неподвижным лицом, как лунатик, Петя подошёл к окну и прильнул к нему, но ничего не увидел, кроме летней глиняной печурки, сложенной перед хижиной, растрёпанного бурьяна, полыни, перезревшего укропа и живорыбного садка, — этой маленькой закрытой лодочки с дырками, — зловеще озарённых отсветами где-то порывисто бегущего пламени.

Тогда, осторожно ступая большими, тяжёлыми башмаками и придерживая дрожащими пальцами расходящийся возле горла ворот полушубка, Петя открыл дверь и выглянул наружу. И первое, что он увидел при свете беспокойного огня, — был человек, лежавший совсем недалеко от порога, под окошком.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку .

Одна рука его была откинута в сторону.

Полусогнутые пальцы медленно перебирали по утоптанной глине возле стены.

Это был краснофлотец в солдатском обмундировании, но в матросской шапке, криво надетой, с чёрными лентами, прилипшими к окровавленному лбу. Под разорванной гимнастёркой тяжело поднималась и опускалась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой, тёмной от пота и крови.

Смерть уже начала класть свои глубокие, резкие тени на незрячее лицо, как будто вылепленное из серой замазки. Глаза закатились под лоб. Это неподвижное, напряжённое лицо, безразличное, как маска, могло быть и лицом юноши и лицом старика. Одни только губы ещё продолжали жить на нём, широкие и растянутые губы — пепельно-сизые, почти белые, гораздо белее, чем лицо. Они с трудом шевелились. В их углах слабо кипела розоватая пена.