Иван Черных - Правый пеленг

Приподнял голову и выглянул «на волю». Тут же его поясницу пронзила боль, в глазах запорхали желтые бабочки. Он полежал неподвижно, выжидая, когда боль отпустит, и запах из окна вновь стал струиться прямо на него, напоминая о далеком детстве, бабушкиной бахче, вкусных дынях-медовках, арбузах-мурашках, небольших, тонкокожих, сладких как нектар.

Боль понемногу утихла, и он изловчился так положить голову, что увидел открытое окно. Росшая под самым окном акация не давала ничего рассмотреть. Листья на ней даже не шелохнулись, но все равно чувствовалось, как с улицы течет в палату прохладный, освежающий воздух, волнующий, зовущий туда, на простор.

На ветку села какая-то птичка – из-за листвы нельзя было разглядеть, то ли воробей, то ли синичка, – покрутила головкой, высматривая что-то, и улетела. Над подоконником закружил большой лохматый шмель, направился было в палату, но тут же шарахнул обратно – видно, не понравился запах лекарств.

Кто-то из раненых позвал: «Няня, утку». И у Александра на душе стало так тягостно и тоскливо, будто он попал не в госпитальную палату, а в камеру заключения. Ни поговорить по душам, ни поделиться мыслями… Вчера медицинская сестричка, юная курносенькая девчушка, предлагала ему услугу – написать родным письмо. А кому? Рите? Что он ей напишет? Дать Петровскому лишние козыри? И так капитан не спускал с них глаз. Может, совсем не возвращаться в полк? А что это даст? В полку Александра знают, Меньшиков грудью встал на защиту… И пусть Петровский не спускает глаз, убедится, что Александр ни в чем не виноват.

В палату вошел лечащий врач с сестрой – начался утренний обход. И акация будто бы проснулась: зашелестели листья, закачались тоненькие ветки; стая севших на акацию воробьев загомонила, засуетилась, заверещала, нарушая покой раненых. Няня шугнула их, и воробьи улетели, а спустя немного на подоконник опустился голубь-сизарь, крупный, нахохленный. Заглянул в палату, сделал один шаг, другой, настороженно замер.

– Гулю, гулю, – позвал его лежавший ближе всех к окну раненый. – Есть захотел? Посиди немного, вот принесут завтрак – и тебе чего-нибудь перепадет.

– Прожорливая, бесполезная птица, – отозвался второй раненый. – Раз его покормили, так он теперь каждый день повадился. А ну кыш отсюдова!

– Пусть посидит, – вступилась за голубя санитарка. – Глядишь, весточку кому-то принес, можа, тебе самому письмецо али привет.

– А твои как дела, герой? – вывел его из задумчивости голос врача, остановившегося у кровати. – Голубю завидуешь? На то он и птица… И твои дела не так уж плохи, температура спала, почти нормальная, значит, скоро танцевать будем. – Он откинул простыню, распахнул ворот рубашки, приложил к груди фонендоскоп. Послушал. – И сердце работает как часы. Так что радуйся, пилот.

К врачу подошла сестра и что-то шепнула ему на ухо.

– Какая невеста? – недовольно изогнул брови доктор.

– Вот его, – кивнула на Александра девушка.

– У тебя есть невеста? – не то сердито, не то насмешливо уставился на него врач, а Александр никак не мог взять в толк, о чем это они. Ирина? Но как она могла здесь оказаться? Второй год она живет в Москве и о том, что он стал Тумановым, не ведает, не гадает. Рита?! От этой мысли сердце так радостно застучало, что, кажется, даже голубь услышал его и вспорхнул с окна. Нет. Рита призвана на службу, и, даже узнай она, что он ранен, ее не отпустят.

– Что же ты молчишь? – спросил врач. – От радости в зобу дыханье сперло? – И повернулся к сестре: – Ну что ж, коль невеста, я думаю, надо разрешить. Только после обхода.

Александр от нетерпения кусал губы, прислушиваясь к каждому слову, к каждому движению врача, ожидая, когда он закончит обход. А тот будто нарочно подолгу задерживался у раненых, расспрашивал о самочувствии, о том, какие снятся им сны, обслушивал, общупывал, напутствовал, как малых детей.

Наконец он сложил истории болезней, передал сестре и, проходя мимо Александра, насмешливо подмигнул:

– Невеста – это хорошо! Здорово! Не забудь потом на свадьбу пригласить.

Рита появилась в проеме двери, как голубь на окне: глаза широко раскрыты, недоверчивы и настороженны, полы накинутого на плечи белого халата, приподнятые локтями, похожи на приготовившиеся к взмаху крылья. Она взглядом искала брата, и столько в этом взгляде было страдания, мольбы, надежды, что веки Александра набухли слезами, и он не выдержал, протолкнул сквозь сжатое спазмами горло еле слышное:

– Рита!

Она услышала его и, еще не рассмотрев, кинулась на голос.

Голубь хлопнул крыльями и шарахнулся с окна.

– Ну вот, я ж сказывала, вестку кому-либо принесет, – кивнула вслед голубю няня. – А тут даже не вестку, а родного человека.

Рита целовала его в губы, щеки, лоб, подбородок; улыбалась, а слезы бежали по щекам. Александр снял с ее головы пилотку, гладил по коротко подстриженным волосам и успокаивал:

– Ну что ты… что ты… Видишь, я жив, врач обещает скоро выписать, – приврал он. – Так что все хорошо.

Рита, кажется, поверила ему, вытерла глаза. Вопросительно окинула взглядом укрытое одеялом его туловище, спросила:

– Куда тебя?

– В ноги. Не очень, – поспешил он заверить. – Все цело.

– А в полк сообщили, что тяжело ранен. – Она испытующе посмотрела ему в глаза.

– Ну, само собой, – перешел он на веселый тон. – Все-таки в обе ноги и, если честно, и позвоночник зацепило.

– Тебе больно шевелиться?

– Есть малость. Но уже лучше, – снова заспешил он, заметив, как омрачилось ее лицо и посмотрела она на него с пронзительной жалостью. Надо было как-то разогнать промелькнувший в ее глазах хоровод невеселых мыслей, и он спросил: – Как дела в полку? Тебя кто отпустил?

– Меньшиков, разумеется. Тебе привет передавал, сказал, что ждет тебя. Он и на связной самолет меня устроил, и приказал начпроду продуктов тебе выделить. Я сахару тебе привезла, печенья…

– Кормят здесь неплохо, – перебил он ее, стараясь разговором заглушить вернувшуюся боль в пояснице, отдававшую в виски ударами противных тупых молоточков. – Хорошо, что врач пустил тебя. А как Гордецкий?

– Летает почти каждую ночь. Теперь полк больше ночью летает. Самолетов мало осталось. – Она заглянула ему в глаза и, увидев в них муку и не поняв, чем она вызвана, тоже поспешила перевести разговор на другое: – Ирина что-то молчит. Может, тоже ушла в армию, ведь она в Институте иностранных языков училась. Тебе хотел написать Гордецкий, а потом говорит: «Зачем писать, когда ты все на словах передашь?» Жалеет, что без тебя летает… Дмитрия Тарасова и его штурмана Бориса Еремина представили к званию Героя, а стрелков Сергея Ковальского и Бориса Капустина – к ордену Красного Знамени. Посмертно, – прервала она его размышления. – Экипаж Захарова тоже не вернулся…