Егор Самойлик - Ветер над сопками

Время медленно сочилось сквозь уханье разрывов и гул самолетов. То вдали, то чуть ближе, то совсем близко призывно взвывала смерть. Сложно было определить, сколько прошло времени, прежде чем все стихло. Гул бомбардировщиков стал отдаляться, уносясь на запад, и вскоре в воздухе повисла тишина. Но никто не решался покинуть мощные стены ДОТа, опасаясь, что немецкие «штуки» вернутся назад, чтобы продолжить бойню.

Титов появился в ДОТе почти сразу после того, как стихла адская какофония. Он возник в проеме открытой по его стуку двери серым, почти безжизненным силуэтом. Лица его, спрятанного в собственной тени, противоположной яркому, за спиной, свету, видно не было. Но по всей фигуре, грузной, обмякшей плечами, замечалась колоссальная усталость. Резким, отчаянным движением ротный сорвал с головы фуражку, оставив ее плененной в крепко сжатых пальцах. В уличном свете открылась копна его густых, взъерошенных волос, блестящих от пота, словно их намазали жиром. Он сделал несколько тяжелых шагов в глубь сооружения. Опершись рукой о стену, Титов внимательно осмотрел присутствующих здесь. Молча. Легкая дрожь пронимала его с головы до ног. Бойцы присмирели. Те, что могли стоять, но лежали или сидели, встали. Даже редкие постанывания и всхлипывания раненых сию минуту растворились в каменно-бетонных стенах. Слышно было лишь прерывистое, вздрагивающее, тяжелое дыхание округленных от напряжения ноздрей ротного. Он убрал руку и прошел в центр помещения. В жидком свете, что сочился снаружи через узкие глазницы бойниц, Алексей теперь разглядел его знакомое и в то же время чужое лицо. Обездвиженное, лишенное всяких эмоций, покойничье, оно даже сливалось с гимнастеркой серо-зеленым отливом. Из расстегнутой кобуры небрежно торчала рукоятка револьвера. По левой руке Титова через бойницу скользнул луч солнечного света, и Речкин заметил, что рукав почти весь почернел от крови.

Что видел там ротный? Сколько его ребят погибло на его же глазах? Как он остался жив под градом бомб? Эти вопросы, наверно, пронеслись в голове каждого, кто видел Титова в те минуты. Но ответ на них был наглухо заточен в его суровом молчании, в его запредельном, на исходе сил, стремлении жить, не сдаваться, а главное – сохранять стойкость в глазах подчиненных.

– Всем выйти построиться! – глухим, придавленным сжатыми зубами голосом процедил, наконец, ротный.

Перед двумя неровными шеренгами солдат, которые привычно и быстро выстроились возле каменно-бетонного изваяния, Титов был немногословен. Говорил как-то глуховато, придавленно и все потряхивал головой. Контузия была налицо.

Прежде всего он разослал посыльных по другим ДОТам, приказал найти командиров взводов. Остальным предстояло собирать раненых и убитых…

Над высотой стоял густой, непроглядный, темно-серый дым. В абсолютном безветрии он осел на сопке, словно добротная меховая шапка. Его густая поволока плавно шевелилась, будто живая, движимая по одной ей понятной причине, совершенно хаотично. Дым вытягивался в изящные причудливые фигуры, которые образовывали отдельные ярусы, местами сливались воедино, создавая сплошную взлохмаченную пелену. Еще обильно курились свежие воронки, которые зияли повсюду. Местами продолжал тлеть сухой мох. Чернели вокруг обширные выгоревшие ягельные поляны. Со стороны восточного склона тянулись ввысь несколько столбов дыма. Оттуда же доносились потрескивания сухой горящей древесины. Это догорали склады батальона. Вверху, сквозь сгустки дыма, Алексею удалось разглядеть небо. Его далекая, бледно-голубая чистота, свободная от гари и горько-кислой вони горелого тола, манила Речкина. Здесь, внизу, на выжженной земле так тесно спирало грудь и кружило голову…

Сквозь сплошной гул в ушах, оставленный невыносимо громкими разрывами авиабомб, Алексей услышал первые стоны и крики раненых. И вместе с другими солдатами он устремился на эти звуки. Ему непременно хотелось помочь хоть одному, быть полезным в эту трудную минуту. Но голова гудела, ноги отяжелели от усталости, дым все еще щипал глаза, выжимая из них слезы, и Речкин метался впустую из стороны в сторону, не в силах отыскать кого-либо.

Спустя некоторое время Алексей увидел недалеко от себя некую одинокую фигуру, лежащую на земле, и тотчас устремился туда. Подойдя к бойцу вплотную, Речкин понял, что помощь ему уже не нужна. Бедолага лежал на земле в совершенно неестественной позе, словно истерзанная тряпичная кукла. Все, что было ниже головы, превратилось в кровавое месиво, и даже сложно было разглядеть – все ли конечности на месте. И только лицо его, серое, совсем еще юное, было лишь немного запачкано каплями крови. А глаза… Ненастоящие, стеклянные. Как у чучела убитого животного. Они замерли широко открытыми, полные удивления и страха.

Ком ужаса и отвращения подкатил к самому горлу, и Алексей попятился назад. Это был первый погибший, которого видел Речкин на этой войне. Первый и такой юный. Возмутительно юный! Недопустимо юный! Во время службы в штабе, на Финской, Алексею доводилось несколько раз видеть погибших совсем близко. Убитые осколком, пулей, замерзшие, наконец, но ничто так не шокировало его, как представшая перед ним в ту минуту картина. Разорванный, окровавленный мешок с лицом подростка… И страшнее всего, неприемлемее всего сознанию нормального человека было осознавать, что еще час назад этот самый «мешок» бежал где-то недалеко от самого Алексея, так же метался в поисках укрытия. Дышал, смотрел, слышал, ощущал, любил… А теперь лежал на холодной, каменистой земле, с навеки окаменевшим сердцем… И не было между ним, так жестоко убитым, и Речкиным, живым и здоровым, никакой разницы. То же могло случиться и с Алексеем. Могло и еще может… Страх увидеть у своих ног изувеченное, убиенное тело – это одно дело, и совсем другое – осознать, что нечто подобное может случиться и с тобой, и не когда-то потом, на другом жизненном этапе, а именно на этом, конкретном, который уже наступил.

Погибших сложили в большую воронку, неподалеку от штабной палатки, которой посчастливилось уцелеть. Команды хоронить их Титов не давал, хотел позже отправить тела в тыл. Раненых направили в Титовку, в 71-й медсанбат. Почти все тяжелые, с серьезными увечьями. Розенблюм внимательно осмотрел всех и заверил ротного, что все будут жить. Но даже Речкин, человек, далекий от медицины, понимал, что счастье это выпадет не каждому из них… Уж слишком страшны были раны, слишком много крови потеряли те, кого настиг варварский налет.

Чудо, но уцелела часть ящиков с боеприпасами. Их тут же отнесли подальше от догорающих складов.

Не успел окончательно развеяться дым над Угловой, как со стороны левого фланга послышались выстрелы. Все чаще и чаще, нарастая с каждой минутой, стрельба набирала интенсивность настоящего боя. Ротный тут же связался по телефонной линии с четвертой ротой, которая располагалась на самом левом краю обороны батальона. Худшие из предположений подтвердились – немцы перешли в наступление в районе озера Титовского, где располагалась 1-я застава соседнего 82-го погранотряда, и высоты 206,0, где находился 35-й отдельный разведбат и сама рота. Комбат был там же, а потому Титов, не дожидаясь чьих-либо указаний, отдал приказ своим солдатам занять оборону. Бойцы, занятые тушением локальных очагов возгорания и разгребанием разбитых бомбардировкой складов, похватали винтовки, которыми не успели вооружиться в суете ночного налета, и разбежались по своим позициям. Досталась винтовка и Речкину. Она принадлежала одному из тех солдат, что лежали теперь бездыханным грузом в воронке у штабной палатки.