Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

- Тихо! Услышат…

- Виноват, товарищ лейтенант. В горле что-то застоялось, прочистить захотелось. - И опять к Васе: - Сейчас, Ежик, наблюдаем родовые схватки: рождаются новые генералы, такие, каких еще не было на земле. И поведут они нас в бой! И будем мы фашистские войска отхватывать косяками, кромсать на лоскутья. И доведут они нас до самого Берлина…

- Хорошо заливаешь, ефрейтор, - подхватил Щукин. - Прямо проповедник. Твоими бы устами да мед пить.

- Да, медок бы сейчас к месту, - живо подхватил Чертыханов, прищелкнув языком. - Липового бы или гречишного, прямо из медокачки, тепленького, янтарного, тянкого, - да на белый хлеб! Объедение!

У меня рот наполнился слюной, в животе зажгло.

- Прекрати ты свою болтовню! - крикнул я. - Не раздражай!

Прокофий стукнулся затылком о бревно настила, хмыкнул и замолк.

Незаметно, еще засветло, к гати подполз туман, редкий, едва различимый. Сырость прокралась под настил. Голоса, которые порой доносились из деревни, стали глуше. Вскоре лощина заполнилась белой мглой.

- Выбирайся, - сказал я Чертыханову и повернулся, отделяясь от теплой грязи. Ефрейтор ловко, одним движением, выскользнул из-под настила, выдернул Ежика, помог вылезть Щукину, а потом они все трое вытаскивали меня: набухшее влагой знамя тянуло пудовой тяжестью. Чертыханов сразу же предложил по глотку спирта. Щукин отказался.

- Умыться! - вырвалось у него, как отчаянный вопль. - Полжизни за кружку воды! - Он сел и потрогал свой заплесневелый подбородок. Прокофий отлучился ненадолго и вернулся с котелком, полным вонючей воды.

- Погодите, отстоится малость. А потом я вам полью…

Мы почистили одежду, развязали и выжали знамя. Умылись. Я смыл с себя липкую грязь, знамя свернул и положил в сумку, накрепко привязав ее за плечами. Новые испытания и беды ждали нас впереди.

По ночам деревни и села казались особенно темными и чужими. Затаившиеся на берегах речек, в черных тенях лесов, тревожно и угрюмо взирали они на низко нависшее над ними красное, в накале пожарищ, небо, - как бы придавила их мертвая тишина. Собаки были перестреляны, оставшиеся в живых, сорвав голоса, только яростно хрипели. Далеко уносился неожиданный и отрывистый окрик вражеского патруля…

В одном из селений, вставшем на нашем пути, было оживленнее, чем в других. В сумрачной глубине его всхлипывала губная гармошка, и два девичьих голоса негромко выговаривали частушку. А совсем близко, у крайнего двора, пела скрипка. У меня перехватило дыхание: что-то до боли близкое слышалось в этой печальной мелодии.

- Чайковский, - обронил Щукин, прислушиваясь. - Неужели это играет немец?

Я стоял неподалеку от огородов, прикрыв глаза. С такой могучей и тоскливой силой потянуло вдруг домой, к своим, что казалось, никакие кордоны не остановят - прорвусь! Потом я сел, примяв мокрые от росы стебли овса. Чертыханов тоже присел, обеспокоенный. Опустился на корточки и Вася.

- Устали, товарищ лейтенант?

Я покачал головой, с грустью признался Щукину:

- Нельзя нам слушать музыку, Алексей Петрович: душа делается мягкой, ласковой, а она должна быть жесткой, ощетиненной…

- Я их сейчас уйму! - Прокофий с готовностью выхватил гранату. Щукин остановил его.

- Не надо. Опять наделаем шума и останемся голодными.

Я с надеждой поглядел на ефрейтора.

- Поесть бы не мешало. Меня уже тошнит от моркови, репы и прочих витаминов…

- Разрешите сходить на добычу? - Чертыханов с решимостью встал.

- И я с вами, - Ежик сунулся своей мордочкой сперва к Щукину: - Товарищ политрук? - Потом ко мне: - Товарищ лейтенант? - Я увидел перед собой круглые глаза недремлющей ночной птицы, светившиеся нетерпеливым желанием выполнить какое-либо задание, и две дырочки вздернутого носика. - Я парнишка, в гражданском, мне легче к хате подкрасться… В случае чего скажу, что пробираюсь домой…

- Как, отпустим, политрук? - Я был не совсем уверен, что надо отпускать мальчишку от себя.

- Попробуем…

Проводив Чертыханова и Ежика, мы вернулись на опушку рощи, клином подступавшей к селению, сели возле березы-тройчатки: три ствола от одного корня. Здесь было темно и тихо, настолько тихо, что долетала отрывками игра на скрипке. Среди деревьев в темноте все чаще возникал осторожный шелест шагов, - в лесу, в свежести сырых трав невидимые шли люди. Безмолвные тени изредка скользили близко от нас, заслоняя на миг тусклую белизну берез.

Вот трое, выступив из глубины на опушку, натолкнулись на нас, - руки инстинктивно схватились за оружие, предостерегающе звякнул затвор.

- Кто здесь? - Голос прозвучал хрипло и встревоженно.

- Свои, - отозвался Щукин.

И трое, повернув, пропали в темноте; один, приостановившись, спросил с безнадежностью:

- Закурить нет?

- Не курим. - И тот шумно вздохнул.

Через некоторое время показались двое новых, тоже щелкнули затвором, тоже спросили закурить и тоже канули в темноту. Затем еще двое - один с повязкой на голове. Потом четверо, среди них одна женщина, санитарка или врач. Ночные леса принадлежали людям разбитых полков. У них, как и у нас, не было ничего - ни пищи, ни курева, ни крова, ничего, кроме жажды жизни, жажды борьбы и веры в свою правоту. Их тянуло в строй…

- Мне кажется, что мы воюем уже очень давно, - проговорил Щукин задумчиво; он полулежал, прислонившись плечом к березе, в немигающем глазу дрожал красный отблеск далекого зарева. - И у меня такое ощущение, будто я на много лет постарел. Не физически, не по силам, а как-то по-другому. Я как будто приобрел какую-то большую ценность, о которой раньше не подозревал. Мудрость какая-то открылась. - Он повернул ко мне лицо, красный отблеск в глазу потух. - Недавно я жаловался, что задыхаюсь под настилом, противно было, а теперь вот знаю, что буду помнить этот грязный настил всю жизнь. И чем дальше буду отходить от него, тем он дороже дли меня станет…

- Но кто-то ведь должен ответить за то, что ты постарел. И физически, - заметил я. - Я еще во многом не могу разобраться, Алексей Петрович… Когда я учился, к нам в школу - это было перед финской войной - приезжал один генерал с докладом. Он смело и уверенно говорил нам такие вещи, что у меня от радости и от гордости вырастали крылья: «Вот мы какие!» Он оценивал фашистскую армию как сильную и боеспособную. Но тут же жестоко и с лихостью разбивал ее наголову нашими корпусами. Он сказал, что линия Мажино для немецких танков неприступна. Но что наши танки по железной щетине вколоченных в землю рельсов пройдут, как по траве. Зачем он нам это говорил? Серьезный генерал - и вдруг хвастун. Теперь я вижу, что хвастун!..

- Хвастаться плохо, но всегда быть уверенным - хорошо. А вообще, Митя, оглядываться сейчас назад - что да зачем - не время. Надо выходить из создавшегося положения…