Владимир Андреев - В день первой любви

— И ты — на трибуне? — спросил Болотов.

— И я, — кивнул головой Пелевин. — Если хочешь знать, то с секретарем райкома мы стояли вот так, как с тобой. И с председателем райисполкома тоже.

— Ты смотри, какой у нас старший сержант! — повел бровями Болотов. — С начальством запросто.

— Вот такой, — ответил спокойно Пелевин. — Наша МТС в области была первой. Трактористы, механики — как на подбор. Секретарь райкома так и говорил: «Ну, в даниловских я верю (Данилово — наш поселок). Даниловские не подведут…»

— Это где же Данилово, товарищ старший сержант? Случаем, ты не с Севера? — спросил опять тот же черноволосый разведчик.

— Нет, — покачал головой Пелевин. — Данилово от Сталинграда ровно на двухсотом километре, если по Волге идти. Немец к нам добирался, да не добрался. Поселок, почитай, перед войной отстроили. Все было: магазин, клуб, кино каждое воскресенье и школа… А река — ну Волга, само собой, а приток ее у нас течет — Пахна. Вот это речка! — Пелевин опять улыбнулся, блеснув удовлетворенно глазами. — Быстрая да чистая. И рыбы сколько хочешь. А лес рядом! Тут я сколько за войну прошел, но такого леса, как у нас, не видел. Сосны — до облаков…

Пинчук, лежа на нарах, улыбался. Загнул Пелевин: сосен до облаков не бывает. Переборщил малость с размерами старший сержант… Хотя что из того, продолжал свои размышления Пинчук, пусть и переборщил, не без этого… Видно, очень любит свои родные места. Вон как рассказывает: так и хочется взглянуть на быструю речку Пахну, которая ни на одной карте не обозначена.

Между тем справа от Пинчука решалась весьма серьезная проблема. Веснушчатый, со шрамом на щеке, разведчик (тоже из пополнения) рассказывал сидевшему перед ним солдату про какого-то своего дружка, который знал всю его переписку со «стервой Маруськой», и когда оказался в госпитале, то каким-то образом вызвал Маруську к себе и женился на ней. Веснушчатый показывал фотографию Маруськи и спрашивал совета: стоит ли поднимать из-за такой ситуации шум? Кажется, приятель его, поглядев на фотографию, советовал не поднимать шуму, предлагая написать бывшему дружку письмо, обложив его по всем правилам. И тут же начал вслух прикидывать, как лучше всего написать.

Разговор двух приятелей Пинчуку не удалось дослушать, потому, что в сарай вошел Давыдченков и, размахивая газетой, как флагом, возбужденно блестя глазами, сообщил, что Финляндия запросила у нас мира.

В сарае стало тихо, головы всех повернулись в сторону Давыдченкова.

— Вот тут написано, — продолжал Давыдченков и начал читать: — «Правительство Финляндии обратилось к СССР с просьбой…»

— До чего ушлые! — сказал ядовито Маланов, который тоже вошел следом за Давыдченковым в сарай. — Запросили мира? Ну, а наши что?

— Что наши? — не понял Давыдченков.

— Принимают?

— А чего не принимать, — рассудил деловито Давыдченков. — Одним фронтом будет меньше.

— Вишь как у тебя просто, — сказал Маланов насупившись. — Когда германцы напали на нас в сорок первом, эта Финляндия что сделала? Из-за угла. На нас из-за угла. У меня, между прочим, брат на финской границе служил… Понятно?

Все согласились с Малановым: действительно, напала Финляндия на нас, не посчиталась, хотя имелся с ней мирный договор.

— Я бы их научил, как писать черным по белому! — погрозил пальцем куда-то в пространство Маланов. — Раз и навсегда научил…

— Не принимать — и точка, — отрубил кто-то из разведчиков.

— Во дают — дипломаты! — усмехнулся Давыдченков. — А скажите, при чем тут финны? Скажите, пожалуйста?

Разведчики замолчали.

— Правительство финское пошло против нас, — сказал Давыдченков, польщенный общим вниманием. — А финны тут ни при чем. Финны, ну там рабочие или крестьяне, они же совершенно ни при чем. Уразумели?

Маланов ничего не сказал, махнул обиженно рукой и отвернулся.

— Я вам сейчас одно место прочту, — сказал Давыдченков, шурша газетой.

Однако прочитать Давыдченков не успел, потому что в сарай, стуча по настилу сапогами, вбежал дневальный и крикнул так, будто за ним гнались:

— Старший сержант! Крошка с передовой шагает!

— Ну и что! — неожиданно строго произнес Пелевин. — Чего орешь? Или устава не знаешь?

Действительно, через некоторое время в сарае появился сержант Волков, прозванный за богатырский рост, за длинные, как оглобли, руки Крошкой. Глядя на него, было довольно-таки трудно представить, как такой верзила ползает по передовой, где каждый бугорок пристрелян. Демаскировка полнейшая. Тем не менее Волков воевал, ходил на передовую, брал «языка», и товарищи, бывавшие с ним вместе, не обижались на него, хотя ради истины следует все же сказать, что в случаях, когда требовалась особая сноровка и осторожность, Волкова старались не посылать. Волков, конечно, ничего об этом не знал, а считать себя обделенным боевой работой не приходилось: война ежедневно подкидывала на долю Крошки немало разных дел.

Внешне он с первого взгляда казался очень суровым, и улыбка, которая почти не сходила с его лица, не только не скрашивала этого впечатления, а, наоборот, даже усугубляла.

Происходило это потому, что улыбался у Крошки только рот, открывавший при этом его желтые, вкривь и вкось поставленные широкие зубы. Эти зубы придавали его лицу какое-то зловещее и тяжелое выражение.

Крошка крикнул: «Здорово, братва!», повесил свой автомат на первый попавшийся гвоздь в степе сарая и скользнул глазами по нарам.

— Пришел, стервец! — пробурчал он, подойдя к Пинчуку, и тут же его огромная лапа начала сжимать Пинчуку руку.

К приемам Крошки уже давно все привыкли. Если он возвратился благополучно из немецкого тыла или с передовой или кто-то другой вернулся невредимым из поиска, то повторялось одно и то же: Крошка предлагал всем свои могучие рукопожатия — только таким образом он выражал свой восторг.

— Ну тебя к черту, слушай! Хватит! — сказал Пинчук, освобождаясь.

— Хватит, говоришь, — ворчал Крошка, скаля в улыбке свои лошадиные зубы. — Говоришь, хватит. А ты погромче скажи. Я хочу, чтобы ты сказал об этом погромче… Мы хоть послушаем, какой у тебя голос. Ну-ка, мы хотим послушать…

Наконец он отпустил Пинчука, но продолжал с удовольствием оглядывать его, тыча руками то в бок, то в плечо, потом схватил со стола чайник и, запрокинув голову, начал шумно и долго пить. Капли стекали с его подбородка на гимнастерку, кадык на жилистой шее мощно ходил вверх-вниз. Напившись, он гулко вздохнул и улыбнулся.

— Завтракать будешь? — спросил Пелевин.

— Я сыт! — Крошка провел пальцем по горлу, обозначая этим, что заправился отлично.

— Где же тебя накормили?

— Смотри, ребята, у Крошки блат завелся!

— Приласкала какая-нибудь!