Василий Соколов - Привала не будет [Рассказы о героях]

Вначале эта дерзкая вылазка складывалась удачно. Проникнув в лагерь противника, Пулат сразу передал по рации, что устроился вблизи укрепленной высоты, в пустой землянке, развороченной бомбой. Дальше пошли донесения одно важнее другого: где находятся минометы, дзоты и сколько их, на какой позиции разместилась прибывшая артиллерийская батарея…

Так прошел день, другой. Потянулись третьи сутки. Мы сидели, не смыкая глаз, в угрюмой полуподвальной комнате, где боязливо подрагивал плоский огонек фитиля, вставленного в сплющенную на конце гильзу.

Командир тяжело поднялся, медленно и задумчиво стал прохаживаться из угла в угол. На стенах пластались неуклюжие тени от мигающего огня.

— Значит, так… — рассуждал командир. — Воды у него одна фляга… Ее хватило на день. Сухарей без малого килограмм. Тоже кончились. Ведь говорил ему взять больше. Не послушал.

— Вы про шоколад забыли, — заметила все время молчавшая девушка-радистка.

Капитан на миг остановился, обрадованно сказал:

— И верно! У него же шоколад с собой. Плиток десять.

Чутко дожидалась позывных, склонившись у приемника, девушка-радистка. Только под утро, когда уже занималась заря, Пулат дал о себе знать. Он передал, что на правом углу бахчей появились дыни, которых уже восемнадцать: бахчи — это вражеские позиции за высотой, а дыни — танки.

— Ну ясно, фашисты в атаку собираются, — нервным голосом проговорил капитан и тотчас побежал с этими сведениями в штаб.

Вскоре он вернулся. Радостно сказал:

— Накроем!

Распахнув дверь настежь, мы ждали, когда заговорят орудия. И все равно мы невольно вздрогнули: точно по мановению какой-то магической силы, разом повела огонь артиллерия разных калибров и систем, и вдали, на вражеских позициях, раздались взрывы.

Опять послышались позывные Пулата. Он был доволен, что так скоро исполнили его заявку. Но тут же пожаловался, что дальнобойная артиллерия бьет не метко: тяжелые снаряды бухают прямо возле него, того и гляди завалят его землянку.

Капитан немедленно передал об этом по телефону в штаб.

Все новые донесения поступали от Пулата.

А в полдень наши войска предприняли атаку, укрепленная высота была обойдена с флангов и в упорном, хотя и скоротечном, бою взята.

Во время атаки от Пулата не было никаких сообщений. Волнуясь за его судьбу, командир разведроты стал разыскивать его за линией неприятельских окопов и в своей догадке не обманулся. Неподалеку от окопов в разрушенной и заваленной землянке они и встретились.

— Пулат, чертушка! — закричал капитан и тотчас сник, увидев на его щеке пятна крови: — Ты ранен? Почему же не передал?

Пулат неторопливо вытер щеку, на ней теперь были заметны лишь синие ссадины.

— Не мог передать, товарищ капитан, — словно оправдываясь, виновато заговорил Пулат. — Вы же в атаку пошли, слышу наше «ура»… Фашисты, которые посмелее, улепетывать начали… А двое не то чтобы драпать, а и уходить назад не посмели. Побросали винтовки и прямо в землянку ко мне — спрятаться хотели. Одного-то я сразу прикончил, а со вторым повозиться пришлось… Я руки ему кручу, а он кусаться полез, скотина!..

Опустив глаза, Пулат потрогал щеку. Потом как бы невзначай поглядел на свою шинель и устыдился: полы, рукава, грудь — вся шинель была облеплена комьями глины.

— Боялся простыть, голос потерять… Накрывался ею, ноги согревал, — заговорил он, оттирая с шинели пятна сухой глины. — Все хорошо вышло. Но шинель жалко — совсем новая была, прямо с фабрики!

Когда я думаю о подвигах Пулата Атаева, кавалера трех орденов Славы, дающих понять, что это человек бесстрашия и мужества, то невольно обращаю свой мысленный взор на росток. Какая же могутная сила живет в нем, на вид хрупком, неокрепшем, когда в урочный час пробивает он земную твердь, даже камень; и неудержимо устремляется к солнцу.

В чем же сила его? В чем тайна? Тайна природы? Нет, скорее, закон жизни. Той жизни, которая зовет к борьбе.

Черная, пропахшая горелой резиной дорога бежит вдоль Дуная. По одну сторону, ближе к реке, стоят голые, по-зимнему строгие тополя, кора на них иссечена осколками. А дальше дорога отваливает от реки, идет по пологой лощине. Вдоль обочин беспорядочное нагромождение техники: тупыми стволами уткнулись в рыжий снег вражеские пушки, лежат разбитые танки, на одном сорвана и далеко отброшена башня, дальше валяются бурые остовы сгоревших автомашин, тягачей. Словом, все, что стреляло, двигалось, дышало огнем, теперь было мертво и безопасно, напоминало только о недавнем жестоком сражении.

Шоссейная дорога, то взлетая на высокие откосы гор, то вплотную прижимаясь к реке, втягивается наконец в правобережную часть венгерской столицы — Буду. Здесь мало прямых и широких улиц, длинных кварталов. Буда застроена беспорядочно: дома лепятся на холмах. Среди приземистых и громоздких домов выделяется особняк, построенный в стиле тяжелой старомодной архитектуры. Вокруг него ограда с чугунными ажурными решетками. В голых ветках лип и коротко подстриженных кустарников зябко посвистывает ветер.

Особняк этот находился тогда, во время боев, несколько впереди наших позиций, и в труднейшую пору будапештской битвы в нем располагалась группа гвардейцев: отсюда как на ладони видно было предместье Буды. Подступы к дому держались под косоприцельным огнем вражеских пулеметов, и пробраться туда удавалось редко, только под покровом ночи. Солдаты, занявшие этот дом, называли себя «полпредами гвардейского полка».

До того как разбушевалась жестокая схватка за дом, гвардейцы жили в обстановке, о которой на фронте было принято говорить: «Существенных изменений не произошло».

Отсюда было совсем близко до немецких позиций, скрытых в подвалах, на чердаках и в толстостенных блиндажах. И хотя каждый день слышалась надоедливая трескотня пулеметов, грохали ружейные выстрелы, а снаряды залетали на гору и рвались даже под окнами, солдаты чувствовали себя спокойно. Для гвардейцев, проведших на передовых позициях не один месяц и не один год, такая обстановка была привычной, а спрятавшие их от огня добротные стены были надежны. И когда однажды фашисты стали забрасывать высоту тяжелыми болванками, которые с противным визгом падали на асфальт, подскакивали и, кувыркаясь, скатывались вниз, пожилой солдат-украинец Сорока покрутил длиннющие и тонкие, как шило, кончики усов и невозмутимо сказал:

— Бачите… Последнее слово гитлеровской техники! Ну и дурни!

По пустым гулким залам дома прокатился смех. Только и всего — ни страха, ни тревоги. Гвардейцы до того сжились с опасной обстановкой, что порою даже не обращали внимания на ближние разрывы снарядов и на шорох осколков, падающих у подъезда в кустах. Но в их поведении не было равнодушия и безрассудства, и вели они себя спокойно только потому, что надеялись на самих себя и на свое превосходное оружие.