Владимир Клипель - Испытание на верность [Роман]

— Я тебе зла не желаю, — заговорил Знобыш. — Ты добрый хлопец, но ты мне в сыны годишься и жизни еще не знаешь.

Слухай хорошенько, что я тебе скажу… Не знаю, кто твой батько, хрестьянин или на заводе где робит, а вот я був хрестьянином. Не смотри на меня, что мал, зато на работу я злой. Крепко хозяйствовал. Все было: и скот, и молотилка, и земля. А началась суматоха с колхозами, не стал я ждать, пока за воротник возьмут, что можно — размотал, остальное кинул да и подался в дальние края, где меня ни одна хвороба не сыщет. В заготконтору устроился, скот принимать. Что-что, а скотину я понимаю, тут меня никакая собака не проведет. Потом на железную дорогу перешел. Так и работал. Никому не открывался, а тебе верю. Видно, судьба связала нас одной веревочкой. Так вот, когда Западную Украину Советы под себя взяли, не вытерпел я, поехал посмотреть. Думал, может останусь там. Нашлись там такие, что помогли мне сойтись с понимающими людьми…

— С какими понимающими?

— А ты не перебивай, слухай. С такими, которые дальше нас с тобой видели. Так вот они мне отсоветовали. Эти люди еще тогда знали, что пойдет немец войной на Советы, и в тот день, когда сгинет коммуния, придет час освобождения для Украины… А до той поры, говорят, сиди в Сибири, потому что там тоже богато украинского люду. Вот и открывай, говорят, им глаза…

— Наверное, махновцы, петлюровцы бывшие, вот и говорили. Как мой дядька, которого тоже в Сибирь угнали, — усмехнулся Коваль недобро.

— Какое мне дело, бывшие они или нет? Умные люди, — сказал Знобыш и, озираясь, зашептал: — Нема нам ниякого резону ждать, пока командиры сунут наши головы под обух. Переждать смутное время трэба. Сейчас ночь, догляду за людьми нет, отошли в кустики, будто по нужде, да и в сторонку… Кто нас искать станет, не до того!

— Ну, уйдем, а дальше? Куда потом деваться? — угрюмо спросил Коваль. — Назад не подашься — немец, за войсками идти — дня не пройдет, как схапают и к стенке поставят. С дезертирами разговор какой…

— Назад подадимся, в деревеньку, где стояли. Есть там одна вдова не вдова, не наше дело, бабка, одним словом. Договорился я с ней, примет нас. За отца с сыном сойдем. Зиму как-нибудь пересидим в тепле. Конечно, дровишек, то-се самим готовить придется. А там на Украину подадимся. Немца бояться нечего, немец хоть и хвашист, а всех подряд, под одну гребенку стричь не станет. Нет ему ниякого резону хрестьянина изводить… А коммунии к тому времени и духу не будет, так что дезертиры не дезертиры — все одно будет. Немец — он силен, сам видишь, жмет без передыху. На меня положись, не подведу.

Листовочки-то помнишь? Которые дурни были, те попались с ними, а я приберег. Вот она где у меня, милая… — Знобыш похлопал себя по груди. — Лежит. А между прочим, в ней сказано, чтобы все украинцы возвращались на свою землю, потому что немцы с нами не воюют. В случае чего — покажем…

Коваль, слушал его, и страх прямо-таки леденил ему душу. В самом деле, куда ни повернись, везде труба: свои не подстрелят, так немецкую пулю в бою найдешь. Что немец силен, наслушался, пока стояли в укрепрайоне. Да и Знобыш — пройдоха, ухватил прямо за глотку — не отвяжешься. Скрутить бы его, да разве он дастся? Знает, что за такие разговоры бывает, в живых свидетеля не оставит. Пырнет штыком — и ходу! Кто его станет ловить в такой суматохе?!

— Ото, бачишь, гай начинается… — Знобыш цепко схватил Коваля за руку. Пальцы были сухие, жесткие, будто костлявые. — Отойдем, будто по нужде, будто живот скрутило… Ты еще не знаешь, а я испытал: жизнь, она вот как дорога. Прижмет — сапоги лизать готов, только бы жить. Поймешь сам, спасибо потом скажешь…

И Коваль поддался, уступил: может, и в самом деле лучше пересидеть зиму? В кустах они пригнулись, прислушались, не идет ли кто за ними следом. Колонна текла по дороге с шорохом, стуком, лязгом. Никому не было дела ни до Коваля, ни до Знобыша, которого почти никто в роте не знал как следует.

— Пошли, — выпрямляясь, сказал Знобыш. — Москали сами придумали советскую власть, нехай сами ее и защищают. А мы погодим. Нема дурных.

За все время службы Крутова это был первый случай дезертирства на его глазах. Но сейчас уже ничто, кажется, не могло его удивить. Ему тревожно, тоскливо. Жить хочется, ведь еще ничего не изведал в жизни. Так много планов…

В его заплечном мешке помимо всего прочего этюдник с красками. В походе каждый килограмм дает о себе знать, и Крутова давно подмывает освободиться от лишнего груза, да все не хватает решимости. Краски для него не просто материал, а кусочек его прежней жизни, надежд, мечтаний. Попробуй выбрось! А что-то делать надо. Крутов достал этюдник.

«Белил у меня два тюбика — хватит одного, сиенн — тоже, я их расходую мало», — рассуждал он, перебирая краски.

Ему не надо рассматривать этикетки и читать их, он все свои краски знает на ощупь по весу, по форме и величине тюбика, как слепые узнают своих.

— Ты что хочешь делать? — неожиданно спросил Лихачев.

— Выброшу лишние, нести тяжело, — признался Крутов.

— Которые лишние, давай мне, — вмешался Сумароков.

— Поровну поделим — и будет незаметно, — сказал Лихачев.

Милые мои друзья! У Крутова на глазах навернулись слезы. Он ничего не успел сказать. На дороге остановилась полуторка с имуществом. Наверху сидели и лежали бойцы. Из кабины высунулся человек, крикнул:

— Позовите командира роты!

Пулеметчики по голосу узнали Матвеева, передали по цепи: «Командира роты к комиссару полка!» Туров подошел, и они стали разговаривать вполголоса.

— Это какая рота, четвертая? — раздался с машины писклявый голос, по которому Крутов безошибочно узнал Лаптева, клубного художника. Вот кстати!

— Женька! — крикнул он. — Ты откуда здесь?

— А это наша машина, клубная, — ответил Лаптев. — Ну как ты тут, тяжело?

— Женька, — торопливо заговорил Крутов, — будь другом, возьми мой этюдник, а то у нас пулемет, тяжело и так…

— Давай его сюда, быстрей!

— Только сохрани, слышишь, я потом у тебя его заберу.

— Понятно, сохраню!

Крутов рад, что так хорошо все получилось, и крепко пожал Лаптеву руку: «Будь здоров, дружище!» И пора, машина тронулась по дороге, не зажигая фар.

— Вот и хорошо, — сказал Лихачев. — Все равно, пока не станем где-нибудь, едва ли они тебе потребуются, эти краски.

Жизнь не баловала генерала Горелова. Молодые годы его прошли во Владимире: там он учился в гимназии, а потом нанялся в типографию, сначала крутил ручку печатного станка, а приглядевшись к делу, встал за наборную кассу. Типография выпускала небольшую газету, работа была горячая, приходилось прихватывать и вечера, но зато было интересно узнавать новости из первых рук, горяченькие. Может, проработай он десятка два лет, и набил бы оскому, наглотался бы свинцовой пыли и познал бы другую сторону этого тяжелого, по сути, труда, но разразившаяся мировая война оторвала его от наборной кассы, Природный ум, смелость, приличное для того времени образование помогли ему успешно закончить полугодовую офицерскую школу и пройти в царской армии путь до штабс-капитана.