Владимир Клипель - Испытание на верность [Роман]

Видимо, гитлеровец хотел отсидеться до темноты, чтобы потом удрать, и приходилось только удивляться, как пехота, все обшарившая, оставила без внимания этот автобус. До сих пор стоят перед глазами Селиванова застывшие в животном страхе глаза гитлеровца и белые, как алебастр, пальцы, с которых никак не снимались перстни. Мародера расстреляли. Селиванов об этом не сожалел ни минуты: сволоту надо уничтожать! Солдаты, какие б они ни были, убегали, гибли, живые часом позднее шли в контратаку, а офицер трясся за свое барахло. Надо же столько нахватать! Пришлось составлять целую опись, когда сдавали ценности начфину. Сдали все, кроме шоколадных конфет в какой-то красивой коробке и двух бутылок коньяку, найденных в чемодане, среди белья. Знать, припас какой-то офицеришко, чтоб отпраздновать взятие Москвы. Трофей законный! Они оказались сейчас очень кстати, в добавление к шнапсу, чтобы отметить коллективно победу.

Отмечали прямо на НП, совместив это с ужином. Получилось неплохо: выпили, поговорили по душам, как товарищи. На войне это тоже необходимо — поговорить, потому что иногда дружеское слово значит не меньше, чем приказ. Правда, долго засиживаться не пришлось, комбатам необходимо было идти проверять, как готовятся новые огневые. Сейчас все они на своих НП. Все бы ничего, да снарядов маловато, не особо разгонишься. Но и тут Селиванов надеется на свою меткую стрельбу, опыт артиллериста.

Вдали гулко ударили вражеские орудия. Свист, вой снарядов и сизо-черные клубы разрывов вырастают по деревне. В сыром промозглом воздухе дымки выстрелов растекаются не сразу, и Селиванов стал отыскивать в бинокль позиции стреляющих батарей, чтобы отметить на своем планшете. Хотя контрбатарейную борьбу вести ему не по силам, а привычка старого артиллериста и тут берет верх: надо засечь!

В орудийную пальбу вплелись минометные выстрелы, разрывы плотно обкладывают южную окраину деревни Толутино. Дома окутало и закрыло дымом. Минометы бьют из Некрасово; это такое оружие, что для него позиция за любым сараем, стеной, в любой подворотне. Что миномету, что самовару — места нужно немного.

Однако налет интенсивный. Началось…

Селиванов стоит, прильнув телом к стволу елки, чтобы меньше быть заметным на фоне темных ветвей, упираясь ногами в перекладины. Ему видно, как под гул пальбы из деревни густо валит гитлеровская пехота, на ходу разворачивается в цепи. Ого, порядочно! Не менее полка…

Он переводит взгляд на Толутино: как-то там Артюхин, сумеет ли удержать свою пехоту на месте, не драпает ли кто? Так и есть, бегут. Ах, черт!..

Селиванов обкладывает крепким словцом бегущих, но потом, приглядевшись в бинокль, видит, что драпают те, кто оказался в Толутино по случаю: кого привлекли туда трофеи, любопытство, всякие порученцы, то есть тот люд, которого всегда полно возле воюющих, когда на поле боя не свищут пули. Поток бегущих жидковат и вскоре иссякает. Между опушкой леса и деревней становится безлюдно. Значит, основные на месте.

Но шутки в сторону. Контратака не похожа на вчерашнюю, а много серьезней. Гитлеровцы не прекращают огня, а их пехота между тем подвигается к Толутино. Селиванов мысленно прикинул на каком рубеже накрыть ее огнем дивизиона, чтобы сразу взбодрить своих, и, склонившись над планшетом с циркулем и линейкой, стал готовить данные для стрельбы.

Телефонист из своей норы под деревом следит за ним взглядом, чтобы нс прозевать ни секунды и тут же продублировать команды на батареи. Наконец сверху доносятся четкие, раздельные слова команды. Телефонист передает их и ждет, когда батареи доложат о готовности.

— Четвертая — готова! Пятая — готова!..

И тогда сверху падает веское, емкое, единственно необходимое в эту минуту слово:

— Огонь!

Земля вздрагивает от близких залпов батарей, снаряды поют, высвистывают свою смертельную песню над наблюдательным пунктом, и разрывы стеной ложатся в боевых порядках наступающей пехоты. Селиванов приник к биноклю, в зубах торчком трубка; черная, блестящая от оседающей мороси борода лопаткой вперед. Хорошо! Он скалит в улыбке зубы, блестят передние золотые, дает поправку, и снова команда «огонь!».

В боевых порядках противника смятение. Толутино откликается частым пулеметным и минометным огнем.

Селиванов в эти минуты чувствует себя не менее чем богом. Он может казнить и миловать, от него зависит, пропустить гитлеровцев еще на сотню шагов вперед или положить там, где они находятся. Его голос решающий, и это сознание своей значимости заставляет его забыть на время об опасности, об усталости, обо всем, кроме управления дивизионом. Даже сообщения о потерях на батареях — противник нащупал их и старается подавить — как-то проходят мимо сознания, не вызывая ответных чувств. Позднее он будет горевать и переживать гибель и ранения своих сослуживцев, а сейчас, в момент наивысшего взлета всех духовных сил, в момент творчества, когда сгорает сам, он глух ко всему.

Какая это контратака, вторая, третья? Не все ли равно! Его злит, бесит всякое промедление на батареях. Какого черта не докладывают о готовности? Что, потери? Разве некем заменить? Огонь!.. Почему молчит пятая? Где пятая? Немедленно дайте связь с пятой!..

Полушубок на нем давно нараспашку, шапка сдвинута на затылок, он работает как одержимый, не щадя себя, и требует этого от остальных. Он даже не успевает сообразить, что это за внезапный свист, как упругая волна взрыва швыряет его с дерева, что-то больно бьет его в плечо. Сырые гибкие ветки принимают его на себя, перевертывают, царапают лицо и руки и сбрасывают на землю. В первый момент он не может понять, что с ним, почему рука висит плетью, потом видит, что полушубок распорот…

К нему подбежали, помогли подняться.

— Вы ранены, товарищ капитан?

— Не знаю, кажись… — Он вдруг видит у своих ног большой зазубренный осколок мины. Сырая земля парит под ним. Горяченький…

— Ваше счастье, товарищ капитан! Чуть-чуть — и все бы…

Селиванов отшвыривает осколок сапогом, поводит плечами: острая боль во всем теле, по крови нет. Значит, ушибы.

— Пить! Дайте воды, — хрипло попросил он и, когда поднесли кружку, жадно приник к ней.

И тут он видит, что на опушке повсюду лежат раненые, которых еще не отправили в санбат, что почти под деревом, на котором он находился, лежит какой-то странно знакомый старший лейтенант с восковым лицом. У него перебиты обе ноги, синие диагоналевые брюки заплыли спекшейся кровью, кровь пропитала и наложенные сверху наспех бинты, кровь и под ним. Он недвижим; хромовые сапоги со стоптанными каблуками и сбитыми ракушками вчера принадлежали командиру пятой… До Селиванова вдруг доходит, что перед ним и есть командир пятой. Еще утром он, смеясь, намекнул: «Не помешало бы…». Не мешало бы опохмелиться. Что другое он мог иметь в виду, только это!