Вячеслав Кондратьев - Красные ворота

— Погоди, Марк! Теперь выслушай меня! Я для этого, кстати, и пришла.

Он остановился, подумал и нехотя сел на скамейку.

— Очень хорошо, что ты проговорился — хочу быть чистым. Теперь я поняла, почему ты отстранился от жизни, оставив на других «сегодняшний день», пусть они крутятся в нем. А это не чистоплюйство, Марк? Стоять в сторонке и ждать, когда все утрясется, и палец о палец не ударить. Ты сам как бы исключил себя из союза, а находясь там, мог бы выступать против этих, как ты сказал, дутых имен, а не поносить все и вся в узком кругу. Ты выдумал себе какую-то сверхзадачу, и остальное тебя не касается. Не знаю, будущее покажет, но если ты и окажешься прав — в чем очень сомневаюсь, — то все равно — трудное и сложное время ты прожил в стороне. Может, я и накрутила что в своей статье, так выступи открыто, раскритикуй, а не цеди ехидно, что я иду в русле. Да, иду! Я ведь работаю в «сегодняшнем дне»! Возможно, мне не все в нем понятно и ясно, но я верю, есть во всем какой-то глубокий смысл, которого нам пока не постичь. Я все сказала, Марк. Можешь идти, — закончила она, выпалив на одном дыхании.

И Коншину показалось, что в ее словах правда . Он растерянно переводил взгляд с Валерии на Марка, который выслушал все внимательно, без своей обычной снисходительной усмешечки.

— Что ты сказала, все распрекрасно лишь при условии, что мне дали бы публично раскритиковать тебя. Но мне не дадут. Так что это попахивает демагогией. Ну а насчет «глубокого смысла», которого нам «не постичь», то не пора ли, милая, к своим мозгам относиться хоть с малой толикой уважения?

А теперь, выслушав Марка, Коншин решил, прав все-таки Марк. Валерия, уже побледневшая, красные пятна сошли, смотрела на Марка с тревогой и беспокойством.

— Скажи, Марк… — она замялась, — скажи, ты написал какой-то триптих, это верно?

— Написал… Откуда ты знаешь?

— Это неважно. Где он у тебя?

— В мастерской. А что?

— Ты сумасшедший, Марк. И я… я боюсь за тебя.

— В нем ничего страшного, — спокойно сказал Марк. — Но кто тебе о нем сказал? Я показывал лишь одному человеку.

— Не знаю, кому ты показывал, о триптихе говорят… Спрячь его, Марк, или уничтожь.

— Ты для этого и пришла?

— Да… — еле слышно ответила она.

— Что ж, благодарю, — так же спокойно произнес он.

— А что за триптих? — вырвалось у Коншина.

— Так, одна вещица… Может, покажу тебе, — ответил Марк, а потом повернулся к Валерии. — Я подумаю, Валерия…

— Тут нечего думать! Прошу тебя — спрячь подальше или уничтожь, — выпалила она.

Марк и Коншин долго смотрели ей вслед… Она величаво уплывала от них, покачивая бедрами, и не было ни одного мужчины, который бы не оборотился и не проводил ее взглядом.

— Марк, этот триптих действительно такой страшный, что…

— В нем правда. И я его ни за что не уничтожу. Пусть сажают, — Марк резко поднялся. — Пошли работать.

— Что же в нем?

— В центре русская мать, а рядом сыновья — один лагерник у немцев, другой у нас…

— Мама, — спросил Володька, — остались ли от отца письма?

— Володя, — с трудом начала мать, — ты должен понять меня и простить. Я не могла хранить его письма. Я понимаю, я совершила преступление и перед ним, и перед тобой, но тогда… тогда я думала только о тебе. Случись что со мной, что было бы с тобой? Тогда главным было сохранить жизнь, а не бумаги… Понимаешь?

— Стараюсь, мама… Но можно было где-нибудь спрятать или отдать знакомым.

— Где спрятать, каким знакомым отдать?! — с отчаянием воскликнула она. — Кто в те годы взял бы на хранение письма белого офицера?

— Выходит, я так ничего и не буду знать об отце?

— Я расскажу тебе о нем все. Только не сегодня. Мне надо собраться с мыслями, и мы несколько вечеров проведем в разговорах о нем. Я же помню все, я перескажу его письма, я помню почти каждое слово, а последнее письмо знаю наизусть, а оно очень важно для тебя…

— Может, с него и начнем, мама?

— Прямо сейчас?

— Да, мама. Прошу тебя.

— Хорошо. Дай мне папиросы, пожалуйста.

Она сделала несколько затяжек, чтоб успокоиться, и начала:

— Это письмо доставили мне вместе с известием о его смерти, когда ты уже был на свете… А до этого я больше года ничего о нем не знала… Поздно вечером ко мне пришла незнакомая мне женщина и представилась женой полкового товарища отца, штабс-капитана Полякова, эту фамилию я знала из разговоров отца, а потому приняла эту женщину без подозрений. Письмо отец передал уже будучи больной с просьбой каким-нибудь образом переслать его мне… Вот что в нем было, Володя:

« Милая Ксения, наверно, ты была права, отговаривая меня не ехать на юг. Все ужасно. Ни у кого нет веры в свое дело, не говоря уже о другом, ты помнишь, о чем я говорю. Мы обречены, но я сам выбрал этот жребий и придется испить эту чашу до конца. А конец недалек, мы все чувствуем это, а потому слабые духом заливают беду вином… Я постараюсь вернуться к тебе. Как это сделать — не знаю, но Россию я не покину, в этом ты можешь быть уверена. Письмо это давно ношу с собой, жду какой-нибудь оказии, чтоб переслать.

Обнимаю и целую. Р. Как страшно ничего не знать о тебе ».

Вот и все, Володя… — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Они долго сидели молча… Потом Володька поднялся, постоял недолго, раздумывая, и сказал матери, что он немного пройдется по улице.

— Хорошо, иди, мне тоже надо побыть одной.

На шумную Сретенку ему не захотелось идти, и он пошел по Грохольскому и, пройдя кинотеатр «Перекоп», свернул в Коптельский. Дойдя до Майкиного дома, остановился… Последнее время он стал почему-то часто о ней думать. Вспомнил, как позвонил недавно и был огорчен, что не застал ее. Может быть, зайти? — подумал он. Нет, без звонка, нежданно-негаданно — неудобно, да и мать, наверно, дома. Он вышел на Садовую, около приемного отделения Склифосовского увидел телефон-автомат. Опять долгие, длинные гудки, Володька хотел было положить трубку, но тут услышал Майкин голос.

— Это я, Майя, — сказал он тихо.

— Ты, Володька? Господи, как давно я не слышала твой голос, — как-то устало, но все же как будто обрадованно ответила она.

— Я у твоего дома…

— Мне выйти?

— Да, я хочу тебя видеть.

Когда он вернулся к подъезду, то уже услышал, как она спускается по лестнице, и что-то дрогнуло у него в сердце.

— Что-нибудь случилось, Володька? — спросила она, крепко пожав его руку и вглядываясь в его лицо.

— Да нет… Проходил мимо. Недавно я звонил тебе.

— Да? Так в чем же дело? Зачем я тебе понадобилась?

— Просто захотелось тебя увидеть.

Он тоже внимательно смотрел на нее, ища изменений в ней за те два года, которые они не виделись. Майка была так же хороша собой, только ушла прежняя ее повелительность и уверенность, лицо было усталое и бледное.