Вячеслав Кондратьев - Красные ворота

— Литератор…

— Ого, — криво усмехнулся Володька. — Не воевал, конечно?

— Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили… — она поглядела на него и замолчала.

Володька насупился и отвел глаза.

— Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, — продолжала Майка. — Почему не зашел?

— Так, — пожал он плечами. — Не до встреч было.

— Очень жаль… протянула она, наливая ему вторую рюмку.

Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул:

— Ты вот талдычишь, что хорошо живешь… Нет, ты плохо прожила эти годы.

— Почему? — ее глаза забегали. — Почему? — повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом.

— Ты прошла мимо…

— Мимо чего? — перебила она.

— Войны!

— Вот ты о чем, — она облегченно вздохнула. — Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было.

— Училась, работала… Все не то!

— А что — то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь «ппж» и вернуться с брюхом? — жестковато, в упор сказала она и усмехнулась. — Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца… Ты помнишь Лелю из девятого «Б»? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать… А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков.

— Она живет там же? — спросил Володька.

— Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе?

— Хочу навестить.

— Что ж, навести… Увидишь, во что она превратилась.

— С ней хоть поговорить будет о чем… У нас общее — фронт.

— Понимаю… — с горечью сказала Майка. — А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего — детство, юность, школьные вечера, танцы?

— Школа — слишком давно. И не то, — сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно.

— А для меня то! Я всю жизнь буду помнить…

— Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу… Это я так…

— Скажи, я нравилась тебе тогда?

— Да… И здорово, — признался Володька.

Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку — какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то.

— Потанцуем? — предложила Майка.

Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой.

— Что-то не хочется, да и разучился я, — буркнул он и поднялся.

— Ты уходишь? Погоди, давай покурим, — она торопливо вытащила папиросы, протянула ему. — Посиди еще немного.

Володька взял «казбечину», закурил и присел… Так же суетливо Майя налила еще рюмку.

— Выпей… Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть… эти страшные годы… эту войну… Я очень хочу помочь тебе в том, но не знаю как. Очень хочу!

— Спасибо, Майка, — сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости.

— Запиши мой телефон… И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, — повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду…

~~~

Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска — картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год — первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла.

Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув:

— Приходи к нам обязательно… Буду ждать каждый вечер, — и во вкрадчивом шепоте было обещание.

У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил:

— Приду…

Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание.

На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача.

…Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь… Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался — Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он… Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке.

Сапоги Володька не раздобыл и сейчас натягивал Костины при сочувственном внимании всей палаты. О портянках не могло быть и речи, а носков ни у кого не было. На босу ногу сапоги с трудом, но налезли…

— Так ноги сразу заморозишь, — покачал головой Артем.

— Черт с ними! Дойду как-нибудь, — бросил Володька.

— Значит, ты не теряйся, — советовал Костик. — Особо не рассусоливай, они этого не любят. Ближе к делу, как говорится. Девка в самом соку, ей подкладывать ничего никуда не надо, все на месте — и спереди и сзади, — и он обрисовал на себе все выпуклости Клавиной фигуры. — Хорошо бы четвертинку поставила. Понимаешь, когда я до операции в «пикировку» бегал и боли еще не прошли, бывало в самый, так сказать, решающий момент схватит боль, ну и все… опозорился.

Володька с некоторым раздражением слушал Костины наставления. Сегодня на трезвую голову ему уже не представлялось таким реальным то, о чем думалось ночью. Фантазии все это, наверно…

Одеваться Володьке помогали все. Оказалось, что при одной руке надеть гимнастерку, застегнуть ее, подпоясаться ремнем не так просто, это не пижаму накинуть. И сапоги напяливали на него всем миром… Выскользнув из госпиталя, он направился к дырке в заборе, координаты которой сообщил Костик. Но, когда Володька эту дыру нашел, она оказалась забитой досками, вот досада. Как он будет перелезать через забор с одной рукой, Володька не представлял, но знал, как-нибудь перемахнет. Не с первой попытки сумел он в прыжке ухватиться левой рукой за верхнюю доску забора, не сразу нащупал ногой, во что упереться. Наконец-то, напрягая все силы, удалось ему подтянуться так, чтобы перекинуть тело через заостренные доски… Лишь бы не порвать Костину шинель, беспокоился он, но все обошлось благополучно, не считая, что с забора он упал не на ноги, а боком и рвануло резкой болью и культю, и рану в плече, но это уже пустяки перед тем, что могло ожидать его на Сосневской улице, всего в двух кварталах от госпиталя. Но эти два квартала надо было еще пройти, а не успел он сделать и сотню шагов, как босые ноги, сжатые узкими сапогами, сразу закоченели… Еле доковылял до Клавиного дома, кривясь от боли, проклиная Костины хромовые сапоги.