Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Невольно мои мысли переключились на Селиванова. Несомненно, ему все стало известно еще тогда, когда он вместе с Бушневым пересаживал пальму в новую кадку. Но он это тщательно скрывал и с прежним усердием поливал искусственное дерево, хотя пальме это нужно было, как мертвому припарки.

По моим наблюдениям, Селиванов был одним из тех людей, по мнению которых ложь порой — единственное спасение для человека. Горе тому, кто этому поверит, но утешение приносит с собой луч надежды, потому что жизнь без надежды действительно невыносима.

Я почувствовал, что то теплое чувство, которое так согревало мое сердце и которое так внезапно улетучилось, вернулось вновь и вновь согрело меня. Но пальма здесь была уже ни при чем, дело было в Селиванове, в его необыкновенной человеческой чуткости.

Тогда я еще раз убедился в том, что самая прочная и сильная привязанность у человека может возникнуть только к человеку же. И никакому предмету, никакой вещи не сравниться с его волшебной силой.

А мы кто знает сколько раз ставим предмет или вещь выше человека и часто думаем, заботимся о неодушевленном предмете или о какой-то вещи больше, чем о человеке! Наверное, это происходит потому, что мы считаем предметы более верными, преданными и молчаливыми друзьями… Какая роковая ошибка!

Утром, когда Селиванов принес завтрак, я спросил:

— Почему ты скрывал, что пальма ненастоящая?

Ответил мой ординарец не сразу, но и не растерялся, видно было, что он ожидал этого вопроса. Он вылил остатки молока во вторую чашку, накрыл котелок крышкой и только после этого посмотрел на меня. Я не торопил его с ответом.

Я смотрел на Селиванова, и мне почему-то вспомнилась наша первая встреча.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как-то на одном из совещаний заместитель командира третьей батареи по политчасти сердито сказал:

— Среди нас, оказывается, есть верующие, которые крестятся при каждом пушечном выстреле.

Командиры подразделений расхохотались, а мне эти слова особенно глубоко врезались в память.

Однажды я попал на третью батарею.

Мое появление там совпало с началом вражеского наступления. Я обрадовался возможности испытать ребят «в деле» и воочию узнать, кто чего стоит.

Но ребята оказались все как на подбор, один другого лучше. Батарея стреляла отлично.

Особенно мне запомнился заряжающий первого орудия, человек уже в летах, крупный, с огромными рыжими усами. Его движения были так отточены, так рассчитаны и точны, что от него глаз нельзя было отвести.

Он поднимал огромный снаряд словно перышко, ставил его на кулак правой руки (в этот момент казалось, что он протягивает руку с пасхальным яйцом — а ну, мол, ударь) и одним махом загонял метровый снаряд в казенник.

Все движения у него были такими соразмерными и такими ловкими, что даже я, немало повидавший на своем веку артиллерист, был очарован.

Когда все стихло, я подозвал к себе заряжающего, и мы немного поговорили. Я заметил, что командир орудия, опытный сержант Никифоров с нескрываемым удовольствием влюбленными глазами смотрел на своего пожилого заряжающего.

Тут к нам подошел заместитель командира батареи. Во время боя я его нигде не видел, и он, вероятно, теперь решил себя проявить:

— Товарищ майор, — тогда я был майором, — это тот самый советский боец, — он подчеркнул слово «советский», — который крестится при стрельбе.

Селиванов смутился.

— Знаете, что я вам скажу, товарищ старший лейтенант, — строго обрезал я его, — если все будут воевать так, как этот верующий… пусть хоть крестятся, хоть аллаху молитвы возносят.

Селиванов с такой признательностью посмотрел на меня, словно я даровал ему жизнь, а осмелевший после моих слов командир орудия возразил своему заместителю:

— Товарищ старший лейтенант, ведь мы с Селивановым неразлучны, но я ничего подобного за ним не замечал.

— Значит, вам недостает наблюдательности! А ну-ка, Селиванов, расстегни гимнастерку… Да-да, не смущайся, расстегивайся! Что это такое? Ведь крест! А раз крест носишь, значит, и крестишься тоже!

Когда Селиванов начал расстегивать пуговицы, я почувствовал себя оскорбленным за этого храброго солдата и уже хотел было остановить его, но решил выяснить дело до конца.

Я смотрел на вытянувшегося передо мной Селиванова, на его латунный крестик на белом шнурке, такой крошечный на его сильной груди, и постепенно во мне поднималась злоба.

— Ну и что такого? Это его личное дело, — с раздражением ответил я старшему лейтенанту.

— Как это — что такого, товарищ майор? Разве наша Красная Армия религию…

Не в силах сдержаться, я отвел старшего лейтенанта в сторону и дал ему такой нагоняй, что на какое-то время он, наверное, забыл и про крест, и про Христа, и про собственную голову.

Прошло немного времени после этого памятного случая, и Селиванов был тяжело ранен. Я навестил его в полевом госпитале и приколол ему на грудь орден Красной Звезды, которым он был награжден по моему представлению.

После излечения Селиванову полагалось демобилизация, но он попросил снова отправить его на фронт и вернулся в родную часть. Так как он теперь подпадал под категорию нестроевых, я предложил ему быть моим ординарцем, но он предпочел вернуться на свою батарею.

Через некоторое время храброго солдата ранило во второй раз. Теперь ему вражеской миной оторвало три пальца левой руки. После выздоровления Селиванов снова вернулся в наш дивизион, и тогда-то я окончательно решил взять его к себе.

С тех пор прошло больше года. Кто знает, сколько тяжелых минут выпало на нашу долю, скольким опасностям и испытаниям мы вместе подвергались!

И вот этот самый Селиванов стоял теперь передо мной, чтобы ответить на мой вопрос.

— Ну так говори, почему ты скрыл, что пальма искусственная? — повторил я вопрос.

— Да какая была надобность? Радость и так недолговечна, сама угаснет.

— А ты разве не знаешь, что у лжи короткие ноги?

— Короткие ноги у глупой лжи, а умная-то переживет сотни поколений.

— Что за ерунда, откуда ты это взял?

— Я так понимаю: без лжи человек не проживет.

— Это почему же?

— Жизнь горька, надо ее подсластить.

— И ты считаешь ложь сладостью?

— Когда ложь необходима, она как сахар сладка!

— Тогда как же праведники живут на белом свете?

— Одна только правда, как и голая ложь, — не годится; их надо смешивать, сдабривать одну другой, а чего требуется больше, это зависит от обстоятельств. Тот, кто умело их замешивает, тот и мудрец.

— Мудрец или же просто безнравственный человек?

— Безнравственность — обман с дурной целью, а обмануть с пользой — уже мудрость.

— Выходит, ты согласен с тем, что проповедуют иные философы: правды, мол, не существует и не ищите ее?