Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

— Я думал, что и остальные поступят так же.

— Хе-хе-хе! Вы только посмотрите на него! Он думал! Интересно, почему ты так думал, и с чего это мы должны были поступать так же? У каждого есть свой паек, каждому дали его персонально, значит, каждый должен съесть его сам! А ты вообразил, что кто-то обязан кого-то кормить? Чего ради?

— Что с тобой говорить, ты просто дурак. Пропусти!

— Нет, не пропущу, пока всего не выскажу! Я знаю, почему ты так поступил. Хочешь, скажу?

— Валяй!

— Мы едем на фронт, вот ты и решил нас задобрить. Чтобы мы были тебе обязаны, преданы, мало ли что может быть… Ведь война…

— Я уже тебе сказал, что ты дурак.

— Ради чего же ты голодал три дня? Какой нормальный человек отдаст свой паек другим, чтобы самому остаться голодным? Или, может, ты второй Христос?

— А ты взял и поделился своими соображениями с товарищами и потребовал, чтобы они меня не кормили, так ведь?

— А ты думал, я тебе позволю дурачить нас?

Теперь мне стало ясно, почему так странно вели себя мои товарищи.

Недовольство, скопившееся против них, в мгновение ока рассеялось. И даже к этому остолопу Жирасову я не испытывал ненависти. В конце концов, он не виноват, что у нас разные понятия, разные привычки, что мы по-разному истолковываем поступки людей…

Я знал, что спорить сейчас бессмысленно. Только время могло доказать или опровергнуть предположение Жирасова: правда ли то, что я хотел задобрить ребят, и в самом ли деле я, фронтовик, боялся фронта больше других…

Но я не стал спорить с Жирасовым. Молча поднялся в вагон и лег на свою полку.

Наш эшелон приближался к Ленинграду…

Все чаще шли навстречу поезда, до отказа набитые людьми. Эвакуировались целые заводы, предприятия, в запломбированных вагонах везли оборудование. На открытых платформах стояли машины, станки, агрегаты, ящики, коробки…

Ехали и ехали изнуренные бедами, непривычно грустные ленинградцы…

В общих вагонах яблоку негде было упасть. Но и там говорили немногие. В основном молчали.

Меня потрясала эта непривычная тишина. Я испытывал необъяснимый страх при виде такого количества молчащих пассажиров.

Обычно, где люди — там и гул голосов, а здесь — окаменевшие, суровые, сумрачные лица. Это производило тягостное впечатление, красноречивее всяких слов говорило о растущей опасности, не позволяя расслабляться ни на миг.

У меня до сих пор стоит перед глазами пожилой интеллигентный мужчина (говорили, что он был известным инженером-конструктором). Эшелон, в котором он ехал с семьей, под Ленинградом бомбили. Жена и дети-школьники погибли, а он сам спасся только потому, что за минуту до того, как началась бомбежка, сошел с поезда и побежал на станцию за кипятком. Когда он вернулся, не было ничего, кроме искореженных вагонов и изуродованных до неузнаваемости трупов…

Добрые люди посадили несчастного в какой-то другой вагон, но он так и не пришел в себя. На каждой остановке выходил, чтобы набрать в чайник кипятка, а потом бегал вдоль состава — искал своих…

Чем ближе подъезжали мы к Ленинграду, тем чаще объявляли воздушную тревогу. Вражеская авиация не давала вздохнуть; все чаще попадались разрушенные станции, пострадавшие от бомбардировки деревни, поселки, сильнее ощущалось дыхание войны…

Несколько раз над нами пролетали вражеские бомбардировщики с крестами на крыльях. В таких случаях эшелон сразу останавливался, и выскакивавшие из вагонов люди кидались врассыпную, низко пригибаясь к земле, припадали к ней, используя каждую рытвину и канаву, приникали к земле, как градом побитая нива…

Когда до Ленинграда оставалось немногим более сотни километров, вести стали еще более тревожными. Октябрьская железная дорога была перерезана врагом. Теперь опасность грозила и направлению Ленинград — Будогощь — Пестово, которое соединяло Ленинград с Москвой и Ярославлем, а также и еще более восточной магистрали: Ленинград — Тихвин — Вологда.

Обе последние дороги соединялись на станции Мга, поэтому немцы яростно атаковали этот железнодорожный узел. Если бы немцы сумели взять Мгу и Шлиссельбург, тогда Ленинград оказался бы окруженным и все сухопутные подходы к нему были бы отрезаны. А это грозило очень серьезными последствиями.

К несчастью, все произошло именно так, но наш эшелон успел проскочить в Ленинград. Причем мы успели не только прибыть в полуразрушенный город и получить бронепоезд, но и выехать из него для выполнения срочного боевого задания: командование фронта поручило нам патрулирование двух самых важных участков железной дороги восточнее Ленинграда.

Перед отправкой на оборону отведенных нам участков, когда мы стояли в пригороде Ленинграда, Жирасов еще раз поразил нас своей отвагой.

Накануне мы приняли бронепоезд. На следующий день нужно было перевезти снаряды из находившегося неподалеку артиллерийского склада. К складу не была проведена железная дорога, поэтому мы послали за снарядами грузовик, а сами отправились на бронепоезде к станции Стрельна, чтобы выиграть время и там же погрузить боеприпасы.

По прибытии в Стрельну обнаружилось, что мост, находившийся по дороге к артиллерийскому складу сильно поврежден вражеской авиацией и движение по нему прекращено. Это очень усложняло обстановку, ибо, делая рейсы в объезд моста, мы бы и в два дня не кончили погрузку снарядов, а нам через четыре часа нужно было отправляться на выполнение первого боевого задания.

Мы не знали, что делать. Командир побежал на станцию, чтобы по телефону связаться с командованием.

В его отсутствие Жирасов внимательно осмотрел полуразрушенный мост и, когда командир вернулся, попросил у него разрешения провести через мост машину. «Здесь нет смертельного риска, — уверял он, — а выгода большая, мы сэкономим время».

Командир сначала не соглашался, но, поскольку другого выхода не было, в конце концов был вынужден разрешить Жирасову эту безумную попытку.

Затаив дыхание мы смотрели, как старший лейтенант вел через полуразрушенный мост машину, груженную снарядами.

Деревянный мост в любую минуту мог обрушиться. А высота была дай боже! Да если бы даже водитель чудом уцелел при падении, то все равно его разнесло бы в клочья от неминуемого взрыва снарядов, которые он вез.

Жирасов оказался первоклассным шофером. Он так искусно управлял машиной, что мы просто диву давались. Наконец он миновал мост, и все облегченно вздохнули.

Но упрямец этим не удовлетворился — он вернулся обратно и сделал пять смертельно опасных рейсов!

Четыре часа играл со смертью этот человек и даже бровью не повел…

Мы с восхищением следили за ним, а он хоть бы что — скалит свои белые зубы, как негр, и по обыкновению балагурит. Должен сказать, что улыбка очень красила его смуглое лицо. Зубы у него были отличные, белые, ровные, в деревне такие зубы называют «яблочными»: ими бы только яблоки грызть!