Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Во мне зрело решение не называть себя и не спрашивать его о том, ради чего было проделано столько километров.

— Я из соседней части. Ищу своего друга, и если мне верно сказали, его лечили вы.

— Как фамилия вашего друга?

Я назвал какую-то фамилию.

Балашов долго смотрел на меня, потом уселся поглубже и произнес слова, которые попросту выбили у меня почву из-под ног и заставили гореть со стыда:

— Товарищ Хведурели, вы же честный человек, к чему эта ложь?

— Знаете что, товарищ майор… — Анатолий Аркадьевич.

— Анатолий Аркадьевич, простите… если можете, простите… если я причиню вам боль, но я ищу Лиду… Скажите, что вы о ней знаете, прошу вас, не скрывайте от меня ничего… Мне это нужно не только для себя одного… поверьте, мои намерения чисты. — Собственный голос доносился до меня откуда-то издали, над словами я не думал, они сами собой вырывались из моего пересохшего горла.

— Вот что я вам скажу, — заговорил Балашов, — было время, когда я ненавидел вас…

— А я вас, — неожиданно вырвалось у меня.

— …а возненавидел с тех пор, как мы с Лидой впервые поссорились, и именно из-за вас… да, это была наша первая ссора. Вероятно, вы поймете меня… из-за вашей фотографии… впрочем, нет, я не то хотел сказать. Вот что: сейчас не время сводить счеты, необходимо помочь Лиде…

— Где она? Как она?! — вырвалось у меня.

— Она осталась в Ленинграде…

— Как, неужели вы ничего, кроме этого, не знаете?!

— К сожалению, ничего. Мы разошлись с ней еще до начала войны. Я много раз старался помириться, но… вы, вероятно, знаете ее упрямый характер… Когда началась война, я повидал ее, снова просил помириться, но она отказалась наотрез… я уехал на фронт. Лида отказалась покинуть Ленинград. Потом начался голод, мы стояли под Ораниенбаумом, и я ничем не мог ей помочь. В конце сорок первого, в разгар голода, я сумел пару раз переслать ей скромные посылки, но Лида с ее чрезмерной гордостью не приняла их, мои гостинцы вернулись обратно в нераспакованном виде. Время от времени до меня доходили какие-то слухи. Знаю, что ее родители умерли от голода. Дом их разбомбило. Лиду приютила бездетная тетка, сестра отца. Запишите ее адрес: Четвертая Советская улица, двадцать один, квартира шестнадцать. Вот все, что я могу вам сообщить… Но я в свою очередь хочу задать вам один вопрос…

То, что услышал я от Балашова, острой горечью наполнило мое сердце. Я слушал его и в то же время не слышал. Он снова повторил, что хочет спросить меня о чем-то, и тут я несколько пришел в себя и торопливо сказал:

— Да, да, пожалуйста.

— Как вы разыскали меня? — пристально глядя на меня, спросил он.

— С помощью вашей первой жены Ирины Клюевой…

— А, все ясно. — Он поднялся.

Я тоже встал. Мы опять оказались лицом к лицу, но на этот раз наши взгляды были лишены какого-либо враждебного чувства. Случаются, оказывается, и такие вещи…

— Желаю успеха, — Балашов щелкнул каблуками.

— Взаимно, — горячо отозвался я.

Мы простились, не подав друг другу руки. Он скрылся за огромной дверью, я же проделал обратный путь по длинному коридору и вскоре зашагал по знакомой дороге.

Рассвело. Шел снег. Временами налетал порывистый ветер, швырял мне в лицо сухой колючий снег, закручивал снежные смерчи.

Не знаю отчего, но в душе моей ожил светлый лучик надежды.

Прибыв на батарею, я не мешкая разыскал комиссара и уединился с ним. Я рассказал ему все и попросил его быть моим союзником. После того мы с ним не раз засиживались допоздна, судили да рядили, перебирали все возможные варианты, но никак не могли выработать план моего путешествия в Ленинград. Все казалось неубедительным, у меня не было веской причины для поездки в блокадный город, даже проситься туда было бы нелепостью, а думать о том значило предаваться праздным мечтам…

И вот в один прекрасный день ребята из хозчасти сказали мне, что на днях в Ленинград отправляют шоферов за машинами, которые работают на газе. Эти штуковины выпускаются пока только в Ленинграде. Отличное изобретение, я тебе скажу! У такой машины сбоку имеется котел, в тот котел закладываются мелко нарубленные дровишки и — айда, езжай куда угодно, ни тебе бензину, ни керосину, сама едет, сама катит, сама прет! Чудо? Так вот, с шоферами командируют офицеров. Чуешь, как ладно складывается? Ведь и тебя могут командировать, а?

При одной лишь мысли о такой возможности у меня дух захватило.

После долгих упрашиваний и беготни меня включили-таки в группу, которая состояла из четырех опытных шоферов, командира транспортного взвода и начальника техснабжения полка. Последний был руководителем группы. Меня включили туда скорее из уважения к моей просьбе, чем по необходимости.

Итак, мы погрузились в наш «экипаж». Это был обыкновенный грузовик, над бортами которого срочно нарастили диктовые листы, по обе стороны в стенках прорезали по оконцу, вместо стекла — целлулоид, верх обили жестью. В оконные щели дуло немилосердно, особенно если ветер был боковой. Со стороны заднего борта задувало в дверцу. Эту коробку обогревала жестяная печурка. Так что в общем было более или менее удобно. В годы войны по фронтовым дорогам сновало множество подобных на скорую руку переоборудованных машин.

Путешествуя в таком «лимузине», во всяком случае не рискуешь замерзнуть, тогда как ехать в открытой машине на длинные дистанции значило подвергать себя серьезной опасности. Можно было замерзнуть и окоченеть, так что и не заметишь. В наших машинах свободно помещалось по восемь человек. А если в пути приходилось останавливаться или застигала ночь — пожалуйста, разжигай печурку, грейся, и кипяточек к твоим услугам. Переведешь дух, чайку напьешься…

Выехав утром, к вечеру мы прибыли в село Кобону, что на берегу Ладожского озера. Проделали мы эту дорогу вполне благополучно, не считая того, что возле самой Ладоги нас приметил с воздуха «мессер» и угостил длинной пулеметной очередью. Пули расковыряли дорогу, точно соха по ней прошлась, но, к счастью, все мимо. Мы тотчас остановились, соскочили и залегли в траншеях, тянувшихся по обе стороны шоссе. Немец оказался въедливым: описал круг, вернулся и снова застрочил.

И на этот раз чудом каким-то машина уцелела! А пилот, верно, решил, что с нами покончено, и убрался. Когда гул «мессершмитта» стих, мы вылезли из траншеи, отряхнулись от снега и поспешили на колеса; в сумерки, как я уже сказал, мы были в Кобоне.

О «Дороге жизни», которая связывала изнемогающий в тисках блокады Ленинград с внешним миром, я был достаточно наслышан.

Она шла по льду Ладожского озера, «Дорога жизни»…

Лед, сковывающий зимой поверхность Ладоги, был настолько толстым, что по нему без опаски ходили тяжелые грузовики. Но от одной маленькой бомбы лед трескался, словно стекло, и транспорт мгновенно проваливался под лед. Кто знает, сколько таких машин проглотила студеная вода Ладожского озера!