Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

— Этого бывшего командующего артиллерией Ленинградского фронта, маршала артиллерии Георгия Федотовича Одинцова, ты, конечно, видел. Я участвовал в действиях его артгруппы, защищавшей Лужский рубеж обороны Ленинграда. А это, как ты догадываешься, мой отец. Был ранен в Мазурских болотах, в армии Самсонова, потом участвовал в брусиловском прорыве, он вообще боготворил Брусилова… Мой отец со своим эскадроном в конном строю атаковал немецкую батарею, уничтожил ее прислугу, захватил орудия, за это второй раз был удостоен Георгиевского креста.

Воспоминания разных лет неодолимым потоком нахлынули на нас, и мы стали без передышки, спеша и захлебываясь, повествовать о прошлом…

Увлекшись беседой, не заметили, как свечерело. Обедать отправились в ту же самую столовую, перед которой так же, как и утром, сидели в ожидании человеческой милости голодные собаки.

Та же черноволосая смуглая буфетчица подала нам водянистый борщ и такие жесткие бараньи «отбивные», что они скорее напоминали подошву.

Пообедав и вернувшись в обитель Хведурели, мы продолжали беседу.

Слушая моего друга, я подумал: да ведь он великолепный рассказчик!

Он так увлекательно, так живо и образно рассказал мне несколько эпизодов из своего недавнего прошлого, что я посоветовал ему обязательно записать их.

— Нацарапал я там кой-чего, — с легким смущением признался он мне, кивком головы указывая на потертый чемодан.

Из его слов я сделал вывод, что начальником сборов он стал отнюдь не по собственному желанию.

У него, оказывается, уже давно обострились отношения с командованием округа. Причина обострения взаимоотношений с начальством заключалась в том, что Хведурели составил и отправил несколько чрезвычайно смелых докладных записок, в которых поднимал вопрос реорганизации руководства вооруженными силами в связи с развитием и внедрением новой ракетной техники и доказывал целесообразность назначения артиллеристов на общекомандные должности. Кроме того, полковник считал необходимым подчинить всю стратегию и тактику крупных войсковых соединений и боеподготовку нуждам ракетно-артиллерийских войск. Это были соображения вперед смотрящего человека, учитывавшего перспективу развития военного дела…

Но артиллерийское начальство отнеслось к «прожектам» назойливого полковника неодобрительно.

Не берусь судить о стратегическом таланте моего друга и о его профессиональных качествах, но, повторяю, рассказчиком он показался мне превосходным, и я старался услышать как можно больше о его полной опасностей и неожиданностей жизни.

Надо сказать, что мне это удалось: в течение трех дней, которые мы с ним провели на побережье Каспийского моря, Хведурели все рассказывал и рассказывал о себе, как человек, истосковавшийся по другу-собеседнику.

На четвертый день его неожиданно вызвали в Тбилиси в штаб Закавказского военного округа. Перед отъездом он по секрету сказал мне, что друзья сообщили ему о намерении ЗакВО перевести его на более высокую должность и что он, вероятно, уже не вернется…

В те годы между Баку и Тбилиси курсировал дизельный поезд нового, цельнометаллического типа. Чтобы попасть на него, нам, находившимся на сборах, надо было добираться до соседней станции, где останавливался этот дизель.

Несколько офицеров, подчиненных Хведурели, и я решили проводить его до станции. К вечеру мы уселись в старенький расшатанный автобус и отправились в путь.

Пассажиров предупредили, что поезд будет стоять всего две минуты, поэтому все заволновались.

Дизель пришел вовремя, и все-таки сумятица и давка на платформе начались невероятные.

Мы расцеловались с Хведурели и проводили до самых дверей вагона.

Дверь была открыта, но откидная ступень почему-то не опущена, а на площадке тамбура стояла проводница. Она загораживала и без того недоступный вход.

Хведурели показал ей билет и попросил впустить в вагон.

— Посадки нет! — рявкнула проводница.

Мы оглядели состав — то же самое творилось и перед другими вагонами: в поезд никого не впускали. Пассажиры с билетами в руках метались от вагона к вагону.

— Впустите, пожалуйста, ведь у меня есть билет, я старший офицер и еду по срочному вызову… — попросил Хведурели.

— Нельзя! — отрезала она и отступила на шаг, чтобы захлопнуть дверь.

В это время поезд тронулся.

Вдруг стоявший рядом со мною Хведурели, неожиданно спружинив, с кошачьей ловкостью запрыгнул на верхнюю ступень. Но проводница тоже проявила завидную сноровку, успев захлопнуть дверь перед самым его носом.

Все это произошло с молниеносной быстротой.

Хведурели повис на узеньком выступе верхней ступеньки… Одной рукой он ухватился за поручень, а в другой держал свой громоздкий чемодан. Поезд все больше ускорял ход, а Хведурели не мог ни войти в вагон, ни спрыгнуть, так как тяжелый чемодан не давал ему возможности повернуться для прыжка. Чтобы не сорваться, он всем телом приник к двери.

А поезд уже разогнался!

Мы бежали и с замирающим сердцем следили за полковником, так внезапно оказавшимся перед лицом смертельной опасности.

Еще немного — и промчался последний вагон. Мы видели, как Хведурели, стоя на цыпочках, прижимался подбородком к стеклу вагонной двери.

И вдруг — крик!.. Люди на платформе ринулись вперед.

Я тоже побежал вслед за всеми, еле переставляя непослушные, подкашивающиеся ноги… …Поезд уже остановился.

Из вагонов, тесня и толкая друг друга, выскакивали взволнованные пассажиры и сломя голову бежали к концу состава.

Когда я добрался до последнего вагона, там стояла толпа.

…На земле, между рельсами, я увидел кровавое месиво.

В глазах у меня потемнело…

Не помню, кто оттащил меня от того места, не знаю, кто привел и усадил на низенькую каменную ограду.

Незнакомые люди вокруг меня о чем-то горячо спорили…

А передо мной все стояла жуткая картина: толпа вокруг, а на железнодорожном полотне, между рельсами — окровавленное, изуродованное тело.

Ничего другого я не видел и не слышал…

Не помню и того, как очутился в комнате Хведурели.

Я сидел на его жесткой кровати, а передо мной на стульях — четверо из тех офицеров, вместе с которыми я провожал полковника на станцию.

У стены валялся искореженный фибровый чемодан.

Я долго не мог прикоснуться к нему, хотя очень хотелось заглянуть в «тайник» друга.

В конце концов я пересилил себя и приподнял крышку. Вперемешку с бельем, мыльницей, бритвенным прибором и какими-то другими личными вещами там лежали кем-то торопливо запихнутые окровавленные листы бумаги, исписанные сжатым четким почерком.

Смерть есть смерть. Но смерть на фронте — дело обычное, даже в какой-то степени закономерное. Не раз и не два на моих глазах умирали люди. Но ни одна из фронтовых смертей не потрясла меня так, как эта…