Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

И эта мысль почему-то меня успокаивала. Так, должно быть, примиряется с судьбой приговоренный к смерти, когда его выводят на расстрел и он знает, что ничего уже изменить нельзя…

Хорошо, когда человек умеет утешать самого себя и есть у него чем утешиться. Но мне негде было искать утешения! Было единственное — Тамара, и ту отняли…

Мы шли долго. И Тамара все время говорила, говорила. Как будто хотела убедить себя, что поступила правильно.

Я понял, что она говорила не столько для меня, сколько для самой себя.

Видимо, ее мучило раздвоение: перед совестью своей она была права, но зато изменила чувству!

Правильно ли она поступила? — вот вопрос, который мучил ее, видимо, еще больше, чем меня.

А я молчал, как будто проглотил язык.

Потом я почувствовал, как она обняла меня, горячими, быстрыми поцелуями покрыла мое лицо, лоб, глаза, губы, потом оттолкнула, как будто я удерживал ее (а я стоял недвижно как пень), и побежала к блиндажу…

…Нос у подполковника покраснел еще больше. Наше отсутствие показалось ему подозрительным, и с присущей ему бестактностью он объявил об этом заплетающимся языком: «Вы, артиллеристы, не способны к осаде, вы все хотите взять штурмом и поэтому часто остаетесь ни с чем».

Я ничего ему не ответил. Мне было не до него! А Тамара так на него взглянула, что он, бедный, сразу протрезвел, встал из-за стола и начал искать свою шинель.

Я отправил комиссию на своей машине, а сам долго стоял и смотрел им вслед.

С тех пор прошло много времени.

Война шла к концу…

Однажды вечером, дело было ранней весной, мне позвонил оперативный дежурный и сказал, что меня желают видеть два полковника медицинской службы.

За территорией штаба, перед полосатым шлагбаумом стояла зеленая «эмка». При моем появлении из машины вышли две невысокого роста полные женщины в долгополых шинелях. Я сразу узнал их и, признаюсь, с удовольствием пригласил к себе. Но они наотрез отказались.

— Мы были здесь рядом и решили вас навестить. Помните, как это у Шота Руставели: «Не забывай старой дороги и старого друга»? — Низенькая плотная Нина Георгиевна обеими руками ухватилась за пуговицу моей шинели и, глядя на меня поверх очков, виновато улыбнулась.

— «Не желать разлуки с другом», — подхватила Варвара Семеновна, чья желтизна и скуластость стала еще заметнее, и теперь она больше, чем когда-либо, была похожа на монголку. На ее погонах одной звездочкой стало больше.

— Знаете, я ведь хорошо была знакома с автором, — сказала она, ласково мне улыбнувшись.

— Теперь вы меня не собьете с толку, — ответил я. — Ни Руставели, ни ваш знакомый поэт моими соседями не были!

Обе рассмеялись от души, но так внезапно умолкли, словно кто-то сурово одернул их.

— Хватит с вас и того, что Юстин Ивлианович был вашим соседом в Тбилиси, — лукаво прищурилась Нина Георгиевна, беря меня под руку. — Пройдемтесь, с того холма должен открываться прекрасный вид…

Мы молча смотрели в даль, окутанную легкой весенней дымкой, на широкий простор, позолоченный солнечным светом, на бледный желтовато-зеленоватый цвет, окрасивший верхушки пробужденных от зимней спячки берез, и не знаю почему, но я ощущал ужасную пустоту в душе. Мне казалось, будто лес, пролегший зеленой каймой у самого горизонта, и река, вьющаяся серебряной лентой, были не настоящими, а нарисованными.

На меня нахлынули воспоминания, навеянные встречей со старыми друзьями, а перед глазами все время маячило бледное лицо Тамары.

«Интересно, зачем они все-таки приехали? — думал я, в глубине души убежденный, что причиной их появления была Беляева. — Спросить или не спрашивать, — гадал я, — ведь обе знают, что сейчас я думаю только о ней. Промолчу — еще решат, что я нарочно ставлю их в неловкое положение».

— Что слышно о Тамаре? — Я постарался, чтобы голос мой не выдавал волнения.

Нина Георгиевна благодарно на меня взглянула, а Варвара Семеновна достала платок, чтобы утереть набежавшую слезу.

Какими чуткими делает война людей к чужому несчастью и какое страшное вырабатывает она подчас безразличие к этому несчастью…

— Ой, не спрашивайте, ей так тяжко, бедняжке. — Варвара Семеновна смотрела куда-то мимо нас, как будто разговаривала сама с собой.

— Что случилось? — спросил я, на сей раз даже не пытаясь скрыть тревоги.

— Вы разве ничего не слышали? — Нина Георгиевна подозрительно на меня взглянула.

— Ничего. — Я почувствовал легкий озноб и с трудом удержался, чтобы не крикнуть: «Да говорите же, не мучьте меня!»

— Евгений в психиатрической больнице, он безнадежно болен.

Эти страшные слова она произнесла без всякого выражения. Я отказывался понимать страшный смысл сказанного.

— Как же так, почему?! — только и смог воскликнуть я.

— Никто толком ничего не знает. — Варвара Семеновна покачала головой. — Такой ужас!.. Бедная Тамара в страшном состоянии, я вам передать не могу… Она его так долго ждала, столько перенесла, стольким пожертвовала ради него, и вот пожалуйста! Боже мой, эта проклятая война лишила человека рассудка. Это ужасно… Мне Тамару жалко, ему-то теперь все равно, — жестко проговорила Варвара Семеновна.

— Не говори так, Варя, — остановила ее Нина Георгиевна. — Мы ведь знаем, какой это был прекрасный человек.

Я никак не мог скинуть оцепенение. Перед взором то и дело возникало какое-то жуткое лицо с бессмысленным взглядом. И тотчас воображению представились полные слез глаза Тамары.

— Но… какая же причина?.. Что произошло?.. — От растерянности я даже вопроса задать не мог.

— Трудно сказать даже нам, медикам. Во всяком случае, его товарищи говорят, что он героически вел себя в плену. Но, видимо, пытки подорвали его душевное здоровье, а мы не сразу это поняли…

Мы замолчали. Каждый думал о своем.

— Повидайте Тамару, — робко попросила меня Нина Георгиевна, — поддержите ее… Она ведь такая… такая… — Нина Георгиевна не закончила фразы, сняла пенсне, платком вытерла слезы и начала протирать стекла.

— Такой второй нет! — со страстной убежденностью подтвердила Варвара Семеновна, словно я один в целом свете сомневался в этой истине.

Обе женщины с надеждой воззрились на меня.

«Они, наверно, знают, что мое появление будет приятно Тамаре, иначе не явились бы сюда с таким твердым намерением», — подумал я, и на душе у меня потеплело.

В тот же вечер я написал Тамаре письмо. Было бы малодушием с моей стороны при данных обстоятельствах говорить о своих чувствах и тем более предлагать ей свою руку. Поэтому я как можно сдержаннее выразил ей свое соболезнование. Однако немного позже, когда я восстановил в памяти написанное, убедился, что невольно выдал самые заветные свои помыслы.