Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

За время нашей «мирной стоянки» мы до того привыкли к этой побудке, что каждое утро невольно ждали призыва новоявленного муэдзина. Большинство из нас относилось к утренним рейдам врача либо терпимо, либо с юмором. Но командира пулеметного взвода старшего лейтенанта Панова они раздражали, и каждое утро он довольно грубо крыл врача. Но тот не обращал никакого внимания на пановские протесты и всегда обращался к нему с одной и той же фразой: «Успокойся, душечка!»

Именно так сокращенно называли зенитные пулеметы системы Дегтярева — Шпагина, «ДШК», находившиеся в ведении старшего лейтенанта.

Высокий, чуть сгорбленный в плечах, со скуластым, изрытым оспой лицом Панов, большой любитель водки и забористой ругани, был единственным, кто косился на врача и вечно вступал с ним в словесные перепалки.

Зато у командира огневого взвода лейтенанта Черныша завязалась с доктором такая дружба — водой не разольешь. При первом удобном случае они уединялись и оживленно о чем-то беседовали. Завидев друзей вместе, Панов, как правило, презрительно сплевывал (такая у него была привычка) и, кривя губы, бросал:

— И о чем эти шабашники без конца болтают?

Лейтенант Черныш, несколько медлительный и флегматичный добряк, но опытный офицер, любил танцевать, что называется, до упаду. Он мог часами топтаться и раскачиваться на месте в такт музыке, а подвернись место для танца — сразу же шел по кругу, не остановишь.

В свободные минуты, когда начинал хрипеть наш видавший виды патефон, Черныш, если в это время он даже спал, немедленно вскакивал, подходил поближе и начинал раскачиваться из стороны в сторону в такт музыке. Постепенно входил в азарт, озорно щурил глаза и спрашивал:

— Станцевать, что ли?

И, не дожидаясь ответа, пускался в пляс.

Когда хореографический номер Черныша слишком затягивался (а затягивался он всегда), вышедший из терпения Панов истошно вопил и последними словами начинал честить и патефон, и пластинку, и композитора, и певца, и танцора…

Черныш, смутившись, останавливался и, по-детски обиженно надув губы, тяжело дыша, садился на койку, часто моргая глазами.

Если танцы Черныша выводили из себя Панова, то врачу они доставляли искреннее удовольствие, и порой наш врач сам пускался в пляс. Он скорее, правда, топтался на месте как медведь, а не танцевал, но лицо у него при этом было такое восторженное, одухотворенное, словно большего счастья он в жизни не испытывал.

Димитриев — так звали врача — не терпел издевательств Панова и, если находился поблизости, всегда вступался за друга. Более того, стоило ему услышать звуки патефона и топот сапог Черныша, он тотчас же оказывался рядом, словно ангел-хранитель, оберегая танцора от нападок Панова.

— Ну и пылища от этого бездарного плясуна, хоть бы ранило его легонько в ногу, и сам бы отдохнул и нам покою дал, — злился Панов и бурча выскакивал из вагона.

Дружба Димитриева с Чернышом началась, по-моему, с того самого дня, когда военврач впервые заступился за артиллериста.

Кроме врача еще один человек, недовольный Пановым, поддерживал хореографические увлечения Черныша — железнодорожный техник младший лейтенант Переяславцев, тщедушный, болезненного вида пожилой мужчина.

Трудолюбивый, доброжелательный, но робкий по натуре человек, он поразительно мало ел и еще того меньше спал.

Панов же с Чернышом, наоборот, в один присест при случае могли бы целого барана прикончить и не насытиться. Особенно выделялся в этом отношении Панов. Черныш хотя и имел аппетит не хуже, но, будучи застенчивым по природе, стыдился своей слабости, и она меньше бросалась в глаза.

Переяславцев всегда с ним делился. Панова это бесило, но он ничего не мог поделать. На какие только уловки не шел, чтобы переманить Переяславцева на свою сторону! Ничего у него не выходило: младший лейтенант оставался верен Чернышу. Наверное, поэтому Панов не упускал случая поиздеваться над Переяславцевым, давая ему различные обидные прозвища.

Переяславцев, по правде говоря, ни в чем другом не разбирался, кроме шпал, рельсов и дорожной сигнализации.

По сравнению с ним Панов выглядел начитанным и образованным человеком. Когда он особенно злился на младшего техника-лейтенанта, что случалось весьма часто, он вытаскивал из гнезда два сигнальных железнодорожных флажка — красный и зеленый, прикладывал их к срамным местам и начинал важно шагать по вагону взад-вперед.

Младшего лейтенанта Переяславцева глумление над его профессией железнодорожника оскорбляло больше, чем самая отборная брань в его адрес. А такое «не по назначению» использование принадлежащих ему сигнальных флажков приводило в настоящее бешенство… В эти минуты заика Переяславцев заикался сильнее и выглядел еще более смешным.

Я наблюдал за Пановым, Чернышом, Димитриевым, Переяславцевым и удивлялся странности человеческой природы: сочетанию в ней подлинного братства, мужества, взаимоподдержки во время боя и какой-то странной неприязни в мирные часы. Я и сейчас не знаю, что это было — проявление общечеловеческого свойства или нечто единичное, присущее лишь этой четверке?

Видно, слабости каждого из них, подавляемые во время боя общей опасностью и необходимостью согласованных действий, во время спокойной жизни брали верх и проявлялись во всей своей полноте.

Наблюдая взаимную неприязнь Панова и Черныша, я невольно вспоминал один из эпизодов боя у понтонного моста через Волхов. Четыре мелкокалиберных орудия Черныша смело обстреляли шедших к переправе пять «юнкерсов». Вражеские бомбардировщики образовали над батареей так называемую «карусель», то есть закружили над ней, поочередно пикировали и сбрасывали бомбы. Панов, увидев это (его пулеметный взвод располагался поблизости), открыл огонь из крупнокалиберных зенитных пулеметов, приняв удар вражеских самолетов на себя.

Он хорошо знал, что уничтожить стоявшие на путях боевые платформы гораздо легче, чем хорошо замаскированный, окопавшийся пулеметный взвод. А сейчас этот же Панов жалел тарелку борща для того самого товарища, ради которого в бою готов был пожертвовать собой и бросил на чашу весов судьбу целого взвода!..

Мне не раз приходила в голову мысль, что во взаимоотношениях большой группы людей нередко возникает гораздо меньше сложностей и трений, чем между двумя-тремя людьми. Единства двух или трех человек порой гораздо труднее достичь, чем единства сотен и тысяч; это такое же сложное и мощное явление, как извержение вулкана, шторм или оползень…

Не раз казалось мне, что Димитриев с Чернышом сблизились из-за общей неприязни к Панову, а не по какой-то серьезной причине.

У Димитриева была привычка разговаривать вполголоса, он наклонялся к собеседнику и с неизменной улыбкой на лице говорил ему что-либо. И смеялся он так же негромко.