Олег Смирнов - Красный дым

Красавица Кира, жена лейтенанта Трофименко, жаловалась приехавшей погостить на заставу матери:

— Ивана-то и не вижу толком. Домой заявляется поздно. Только ляжем — дежурный стук в дверь, на границе тревога. Иван, конечно, вскакивает как угорелый. Вернётся через пару часов, ляжем — снова тревога… Даже не знаю, откуда у меня двое детей…

— Не гневи бога, Кирка. И не обижай моих внучат, — строго отвечала молодая бабушка — сорок три всего. — Ваня не по бабам бегает, а службу государственную справляет. Это-то ты должна понимать.

Что-что, а это разумею, — с той же досадой говорила Кира. — Служба, граница — для него всё. Недаром в отряде его кличут — службист…

Факт: лейтенант Трофименко был настоящим службистом , следовательно, человеком, преданным военному делу до мозга костей. Если уточнить и иметь в виду не армейскую, а именно пограничную службу, это значило: всего себя лейтенант отдавал охране государственной границы. Да он и не мог по-иному. Сын командира-пограничника, погибшего в стычке с басмачами в тридцатые годы, он окончил Саратовское пограничное училище войск НКВД с отличием, сразу принял заставу и сразу же рьяно взялся выводить её на первое место в отряде. По натуре он не был, однако, таким уж сухарем, но требования уставов и инструкций выполнял неукоснительно. Он даже любил какой-то странной, уважительной любовью все эти параграфы и пункты, написанные деловым языком, и его подкупали, ему внушали доверие люди, которые тоже были службистами и, следовательно, не чурались уставных выражений.

То, что и полковник Ружнев службист , лейтенанту стало ясно, когда договаривались о сигнале для отхода группы Трофименко. Тогда полковник сказал: «Три ракеты красного дыма». Заметьте: не красные ракеты, а ракеты красного дыма. Это и есть подлинный язык, достойный командира-службиста, которому можно верить, на которого можно положиться. Тем более если это командир стрелкового полка, и воинское звание-то какое большое — полковник. По крайней мере, для лейтенанта, начальника заставы.

Ведь что такое застава накануне войны? Тридцать — сорок человек по штатному расписанию. В полку — примерно полторы-две тысячи. Во всем погранотряде не наберется половины, а то и трети численного состава стрелкового полка, и отрядами командуют майоры да подполковники, полковник же может командовать и дивизией! Ну а что касается вооружения, то и говорить нечего: на заставе легкое стрелковое оружие, а в полку есть пушки и миномёты. Словом, лейтенант Трофименко и полковник Ружнев — персоны несопоставимые. Да и в возрасте разница: командир полка лет на пятнадцать старше, если не больше. Почти что в отцы годится начальнику заставы. И это также вызывает к нему уважение и доверие. И что-то вроде жалости. Потому что, когда они впервые увиделись, полковник Ружнев выглядел просто-таки умученным: сиплый, еле слышный голос, налитые кровью белки, мешки в подглазьях, лицо землистое, осунувшееся, и фигура осунувшаяся, ссутуленная. И ещё: голову полковника дергало тиком, как от контузии.

Но полковые штабисты мимоходом объяснили Трофименко: пули и осколки покамест обошли командира полка, дёргается он на нервной почве, из-за переживаний. Понятно? Как не понять: начался десятый день войны, сколько за это время мы хлебнули — и пограничники, и армейцы. Тут станешь дёргаться и заикаться, в такой кровавой бане попарились с рассветом двадцать второго июня, будь проклята эта дата.

Да, десятый день грохотала по земле канонадой, лязгала танковыми гусеницами, гудела в воздухе бомбовозами небывалая, чудовищная война. Сегодня первое июля. А что будет первого августа? Наверняка уже вышибем подлых захватчиков из советских пределов и заколошматим на их собственной территории. Отступление наше — временное. Соберёмся с силами — и двинем вперёд. А пока…

Солнце всходило над лесом. Как обычно. Как ни в чём не бывало. Нет, не так: всходить-то всходило, но не могло пробиться сквозь плотную дымовую тучу пожарищ — там горел городок. Было сумеречно, чего не бывает ясным летним утром. Не бывает, если мир. А сейчас война…

Рассветная, со скупой росой рань, обещающая жаркий, душный день, когда нечем будет дышать и когда будешь без конца пить. Впрочем, и теперь уже, по предутренней прохладе, рука тянется к фляге. Странная эта жажда появилась у Трофименко где-то в полдень двадцать второго июня, в разгар боев у заставы, и вот не унимается десятые сутки. Будто что-то печет внутри, горит какой-то неугасимый огонь, который надо все-таки залить. А может, просто жара адская, потеешь, ведь носишься туда-сюда. Может, и так, но жажда прямо-таки нестерпимая. Нет, внутри, в душе горит, однако зачем же тогда пить воду? Старшина Гречаников посоветовал: «Товарищ лейтенант, да трахните лучше водочки. Она и сымет вашу жажду, точно говорю…» Трофименко внял совету, хлебнул вдосталь из немецкой трофейной фляги, слегка захмелел, — увы, мир увиделся таким мрачным, война увиделась такой жестокой, а положение их увиделось таким безнадёжным, что Трофименко зарёкся впредь употреблять спиртное. Только вода! Хочешь пить — так и пей, колодцев, озерков и ручьёв тут хватает.

Он отвернул колпачок другой фляги, тоже немецкой, в сером суконном чехле, где была вода, запрокинувшись и двигая острым кадыком, сделал несколько затяжных глотков. Вода была тепловатая, отдающая чаем (немец, видимо, держал в ней горячий чай), но на какой-то миг жажда попритихла.

Тяжко, утробно взрывались на востоке бомбы — понятно: недавно прошли над головой эскадрильи «юнкерсов», загруженные, натужно воющие; отбомбившись, вернутся облегченные, но так же будут подвывать моторами. Бомбят, судя по всему, железнодорожную станцию. Хорошо, что полковник Ружнев поведет свою часть южнее станции и не угодит таким образом под бомбёжку. Хотя, конечно, при световом дне немецкие самолёты-разведчики могут засечь полк и на лесных дорогах: глазастые, черти, по радио вызовут «юнкерсов» и «мессершмиттов» — и тогда держись. Ну да полковник Ружнев — опытный командир и должен побеспокоиться о маскировке.

Трофименко размял затекшее во сне тело, зевнул, потер глаза: спал мало, и глаза резало и щипало, как от дыма. Да, впрочем, и всамделишного дыма вокруг хватало: и от рвавшихся бомб, снарядов и мин, и от горевших построек, лесов, хлебов. Вонь гари была так же устойчива и так же привычна, как смрад разлагавшихся трупов. К этим запахам войны привыкнуть, однако, трудно; нет-нет да и подступит к горлу тошнота. Ладно, что во сне этого не ощущаешь.

А старшина Гречаников продолжал спать, почмокивая толстыми, вывернутыми губами, словно пробовал что-то вкусное.