Вильям Гиллер - Два долгих дня

Полночь. Тихо ступая, чтобы не разбудить жену, Штейнер заковылял к себе в кабинет. От жгучей боли в правой ноге ему едва удавалось сдержать крик. Он прошел в ванную комнату и подставил ногу под горячую струю воды. Боль немного отпустила. Он посмотрел на себя в зеркало. Невысокий, коренастый блондин с серо-голубыми глазами. Осторожно погладил фронтовой шрам на правой стопе. Пошевелил пальцами. Взял с полки энциклопедию, раскрыл статью «Атеросклероз сосудов нижних конечностей», но читать не стал. Выключив свет, лег на диван и закрыл глаза.

«Что же со мной? Ноги как ноги. Чем они отличаются от других ног? Тот же продукт из белка и воды. Сущая насмешка. О, боже!»

Ногу опять пронзила острая боль. С невыразимым отвращением он отбросил плед. Прикусил до крови губы, чтобы не застонать. С силой потер, правую стопу, которая, казалось, утратила всякую чувствительность. Сердце учащенно забилось. Боль отпускала, чтобы появиться опять с удвоенной силой. В очередном перерыве между приступами его охватил страх. Что произошло? Просто трудно поверить, что бывает такая невыносимая боль.

Он вернулся к дивану; хотел лечь и хоть на время забыться. Но тут, он представил себе, что стоит расслабиться — и спазм возникнет снова. Проклятие! И уже не было веры ни в магию докторов, ни в лекарства: слишком многие лечили его. Диван внушал ему ужас. Он сел в кресло, уставившись невидящим взглядом в потолок. Не прошло и часа, как возникла знакомая судорога. На этот раз она была слабее, и он смог отметить по часам время, в течение которого она продолжалась. В полной прострации открыл ящик стола, осмотрел «вальтер»: «Неужели иду к последнему рубежу?»

Как только начались спазмы, он, вняв врачам, бросил курить: теперь он лишь сосал холодную трубку и два-три раза в день получал величайшее наслаждение от ее чистки; медленно разбирал ее и, тщательно прочистив ершиком мундштук и головку, засовывал обратно в рот. Когда один врач осторожно намекнул, что не исключена операция, Штейнер лишь спросил его: «Есть ли гарантия в благополучном исходе?» Тот поторопился перевести разговор на другую тему.

И все-таки он никак не мог понять, почему ноги так подвели его. Он всегда гордился своим телом, вставал без промедления в одно и то же время, повинуясь внутреннему сигналу; чувствовал, как после ежедневных утренних упражнений тело наливается бодростью и энергией. Лишь три года назад он стал замечать тревожные симптомы. Началось, казалось, с пустяка. Торопясь пересечь поскорее перекресток, он остановился на середине мостовой — будто кто-то ударил сзади по ноге. Он оглянулся. Никого. Лишь автомобили неслись мимо лавиной. Тогда он так и понял, что с ним случилось. Через месяц, плавая в закрытом бассейне, он почувствовал, как медленно нарастает судорога — нога не слушалась его. Он едва доплыл до борта. В течение нескольких секунд все его силы были направлены на то, чтобы не закричать: «Помогите!» И вот теперь уже дело дошло, кажется, до операции. Узнав об, этом, он позвонил своему старому фронтовому другу, врачу Луггеру.

— Ты мне очень нужен! У меня к тебе неотложный разговор. Могу приехать в любое удобное для тебя время.

— В восемь вечера устраивает?

— Вполне. Приеду обязательно.

Вечером они встретились. Узнав обо всем, Луггер задумался.

— Правильно ли я тебя понял, Генрих? Ты хочешь, чтобы я выяснил, кто в Штатах и Советском Союзе занимается хирургическим лечением склероза сосудов нижних конечностей?

— Фамилии операторов, отдаленные результаты, возрастной состав.

— Попытаюсь! Дня три-четыре ты даешь мне на разгон?

— Разумеется. Ты знаешь меня, Ганс, более тридцати лет; прошли огонь и воду. Но с тех пор, как это началось, мне частенько хочется покончить с собой. Это не жизнь, а пытка. Я устал.

— Только без паники. — Луггер поднял палец. — Один мудрый человек говорил, что болезнь — это стесненная в своей свободе жизнь. Не падай духом. Оглянись вокруг. Ты большой ученый с мировым именем.

— Я в ужасе…

— Перестань валять дурака. Вспомни, что мы представляли себе, когда в сорок третьем году попали в плен к русским. Считали — все, конец. Подумать только, какое бесстрашие проявил тогда шеф их лазарета, забыл его фамилию… Игра со смертью. На его совести было более трехсот раненых. Вот кем можно восхищаться. Выжили!

— И что же ты посоветуешь? — Штейнер прошелся по комнате, распахнул дверь на балкон, словно ему не хватало воздуха. Остановился. — Я не хочу, не могу ждать, страшно подумать, что оттяпают ноги. Я решился на операцию, чтобы избавиться от мук. У меня нет другого выхода. Только найти человека, которому я мог бы довериться.

— Я понял тебя… Я не большой специалист в этой области, но знаю, операция тяжелая. Думаю, ты выдержишь. Минувшая война нас не только сильно потрепала, но и закалила. Успокойся, Ганс, — добавил он мягко, — я о тебе позабочусь. Да-да. Не теряй волю. Возьми себя в руки…

Вопреки этим пожеланиям тоска Штейнера увеличилась. Доводом послужило внешнее обстоятельство: новое двадцатидвухэтажное здание, в которое недавно переехал руководимый им институт, оказалось рядом с фабрикой по изготовлению протезов. Глядя в окно, он видел сотни инвалидов. Одни из них шли на костылях, другие подъезжали на автомобилях с ручным управлением. И самое ужасное, что большинство из них были его ровесниками — «дети войны»; он их распознавал почти безошибочно.

Луггер был в бешенстве:

— Чтобы вести себя так, надо предать забвению клятву Гиппократа!

— Не понимаю, какие претензии вы имеете ко мне, — сухо заметил хирург. — Если хотите, коллега, могу вам процитировать: «Клянусь Аполлону-врачу, Эскулапу, Гигее и Панацее, всем богам и богиням, вызывая их свидетелями, что присягу эту и последующие обстоятельства сохраню строго по мере моих сил и способностей… Образ жизни больных буду устраивать для их пользы, по мере моих сил и способностей, будучи далеким от всякого повреждения и всяческого вреда…» По-моему, сказано достаточно ясно. Дважды говорится: «по мере моих сил и способностей…» Какая мне нужда оперировать человека, вселять в него призрачные надежды, предвидя неминуемый трагический исход? Да и неприятностей после не оберешься: Штейнер знаменитый ученый, человек большого полета.

— А не крутоват ли ваш приговор?

— Не крутоват, а даже очень, и очень крут.