Альберт Мальц - Крест и стрела

Она недоверчиво взглянула на него.

— Врешь, наверное. Ты застрелил человека? Кого?

— Это я стрелял в Веглера!

— Ты? — Голос ее стал совсем иным. — Ты правду говоришь? Это ты спас завод?

— Да.

Анна сразу же ясно поняла значение происшедшего.

— Вот здорово, Роберт! Ты получишь повышение. Ах, негодяй, почему ты мне сразу не сказал?

— Я просто… понимаешь… Я думал, пока не стоит!

— Не сказать своей тете о таком деле?

Роберт растерянно молчал, прижимая руку к окровавленной щеке, и не знал, как на этот раз выпутаться из дурацкого положения. Конечно, стрелял в Веглера не кто иной, как он, и, надо сказать, это было отличное попаданье на расстоянии метров в пятьдесят, причем мишень его освещали только отсветы горящего сена. Но Баумер чуть не размозжил ему голову его же собственным револьвером за то, что он не догадался ранить Веглера в ногу. Если Анна начнет рассказывать повсюду, что он — герой, то как бы товарищи-эсэсовцы, знавшие, как было дело, не подняли шум!

— Слушай, Анна, ты пока не рассказывай посторонним, понятно? — твердо сказал он.

— Почему? Мой собственный племянник…

— Это тайна.

— Почему?

— Не знаю почему, но Баумер взял с меня слово. Никто не должен знать, что стрелял я. Может, потом это раскроется. Если ты разболтаешь, Анна, у меня будут серьезные неприятности. И у тебя тоже.

— Хорошо, никому не скажу, — вздохнула Анна. Она стояла и смотрела на него с сердитой нежностью. — Значит, вот как! Племянник мой — герой и в то же время страшная свинья. Ну и дела!

— Прости, Анна!

— Ах, убирайся ты отсюда. У меня есть дела поважнее, чем слушать твои извинения. «Прости!» Надо было раньше думать, что делаешь. Ну, ступай. Мне некогда.

Роберт со смущенным видом вышел из комнаты. Услышав за собой щелканье ключа в замке, он слегка усмехнулся. В конце концов все обернулось не так плохо. Анна будет держать язык за зубами. И вероятно, позволит ему остаться в доме. Она не так уж сильно рассердилась и явно была довольна, когда он сказал, что она соблазнительная. Она проглотила это, как сладкий сироп. Быть может, нынешняя ночь даже сломает лед. Теперь Анна будет думать о нем иначе.

Довольный собой, Роберт важно прошагал в ванную и принялся мыть лицо.

Стоя перед зеркалом с ночной рубашкой в руках, Анна рассматривала свое обнаженное тело. Сейчас, разделавшись с Робертом и зная, что он уже не войдет в ее комнату, она вдруг ощутила влечение к нему. Он порядочная дубина, и рожа у него безобразная, но в нем есть грубая мужская сила, которая не могла ее не волновать. Но все-таки это очень дурно — по-настоящему дурно думать о том, чтобы лечь с ним в постель. Девятнадцатилетний мальчишка, родственник…

Как же ей вести себя утром? Выставить его из дому? Нет, этого ей не хотелось. Третья продовольственная карточка в доме — это очень существенно. И потом, Роберт часто приносит домой продукты, выдаваемые сверх нормы в заводской лавке.

Она решила не гнать его. Разумеется, лучше простить, еще раз пробрав его хорошенько. Зачем она будет поступать себе во вред, — особенно теперь, когда ему предстоит повышение, этому поросенку?

Анна провела рукой по своему гладкому плоскому животу. На мгновение она закрыла глаза. А все-таки лестно, когда девятнадцатилетний малец находит тебя желанной. И в конце концов, между ними нет кровного родства.

Анна внезапно засмеялась и стала одеваться.

3 часа 30 минут ночи.

Медленно и неохотно Вилли Веглер приходил в сознание. Глухой мрак в его венах постепенно отступал перед приливом вновь овладевавших им жизненных сил.

У Веглера не было никаких разумных оснований возвращаться к жизни. Он был обречен. Даже когда сознание поглотила темная пропасть, душа его, вероятно, знала это. Для него уже не было ни спасения, ни надежды на чудо, ни выхода, который мог бы неожиданно указать ему человек или бог. Государство, весь уклад жизни, армия, свод законов, полиция, тюремщики, судьи — все существовало только для того, чтобы обречь его на смерть, — и он действительно был уже обречен.

И кто знает, почему он еще не умер от кусочка свинца, который всадил ему в живот Роберт Латцельбургер. Ничто не привязывало его к жизни, у него не было ни надежд, ни будущего. А это, как подтвердит любой врач, имеет существенное влияние на химические процессы в организме. Быть может, его поддерживал единственный оставшийся в нем жизненный стимул — любопытство. Веглер не успел завершить важное дело, и душе его хотелось знать, что будет потом. В ту секунду, когда он упал на горячую землю и весь мир бешено завертелся перед его глазами, в сознании его пронесся крик: «Что же дальше?..» Ткацкий станок его мозга в это мгновение остановился, но кончик нити болтался на весу, ища, за что бы зацепиться. И сейчас, когда темная волна медленно отхлынула от его тела и тупая боль обозначила возвращение к жизни после глубокого провала, во время которого замерли все ощущения, мысли, злость и желания, в мозгу его, все ускоряя темп, застучали те же слова: «Что же дальше?..»

Он лежал в бредовой полудреме, лениво и вяло воскрешая в памяти последнее безумное мгновение своей сознательной жизни. Все это было словно чужое, невероятно далекое, тонувшее в мутной дымке пространства: крики, ослепительная вспышка, тонкий пронзительный визг Берты Линг, гул английских «стерлингов» высоко в небе. Так он лежал, словно выбравшись из гигантской темной трубы, и боль, память, тоска и любопытство медленно-медленно возвращались к нему из бесконечного пространства, неся с собой сознание и жизнь.

Он со стоном шевельнулся в постели. Сестра Вольвебер, которая лежала на полу, подстелив под себя одеяло, на мгновение открыла глаза, потом снова задремала.

А «стерлинги» к этому времени уже опустились на английскую землю. Летчики докладывали начальству о полете.

3 часа 35 минут ночи.

Все было совершенно непонятно, и пастор Фриш не знал, как отнестись к происходящему. Час назад он вышел из механического цеха бок о бок с эсэсовцем Зиммелем. (В ноздрях его уже стоял запах концлагеря, по вдруг захолодевшей спине поползли мурашки.) Он шел молча, смиренный, упрямо-спокойный, думая лишь о том, что у человека в крайнем случае остается одно неотъемлемое право: перед смертью плюнуть в лицо палачам.

Все оказалось не так, как он ожидал. Зиммель ввел его в одну из комнат административного корпуса. Там он увидел своих сожителей по бараку; они преспокойно клевали носами. Оставив его, Зиммель ушел. Фриш с острым, почти болезненным чувством облегчения мгновенно понял, что каким-то образом ему дарована отсрочка. И хотя сердце его бешено заколотилось, а ладони покрылись горячей испариной, мозг работал четко и спокойно.