Альберт Мальц - Крест и стрела

Поляк стоял, прислонившись к стене, сгорбив плечи и уставясь в пол. Если бы Блюмелю по дороге сюда вдруг вздумалось расспросить поляка, он мог бы сказать остальным, что этот пленный отлично понимает по-немецки. Он был фармацевтом и учил немецкий еще в школе. А родом он из пограничной области, где крестьяне говорят по-немецки. Но сейчас он даже не слышал остроты Руфке. Пробыв в Германии год, он уже перестал слушать, что говорят немцы, если это не были слова команды.

Глядя на пленного, страстно мечтая о каком-нибудь безмолвном языке, магической музыке сердца, о любом способе проникнуть в душу этого человека и завести с ним неслышный разговор, Фриш думал: «И это ты должен понять, поляк: ведь дело не так просто. Прежде чем поставить тебя на колени, немцы уничтожали других немцев, а тех, кого оставляли в живых, заставили пресмыкаться. Ты слышишь меня? Вот что я говорю тебе: тот, кто станет судить только по своим страданиям, будет судить несправедливо. Ты посеешь семена новых страданий. И ты тоже будешь виновным, даже если тебя замучили до полусмерти. Слышишь меня, поляк?»

В полном молчании каждый из них ждал вызова к комиссару гестапо.

3 часа 55 минут ночи.

— Доктор Цодер не звонил? — спросил Баумер, входя в канцелярию.

Телефонистка Фрида, хорошенькая девушка с льняными волосами, относилась к своей работе весьма серьезно.

— Нет, герр Баумер, — ответила она. Баумер видел, что ей стоит большого труда поднять слипающиеся веки.

— Соедините меня с ним. Он в больнице.

Устало опустившись на стул, Баумер расстегнул воротник рубашки.

— Звонил майор Детерле, — сообщила девушка, втыкая шнур со штепселем в ячейку коммутатора.

— Почему вы меня не вызвали? — резко спросил Баумер.

— Он сказал «не надо», герр Баумер. Он просил только передать его сообщение.

— А! Какое же?

— К полудню прибудут три зенитные батареи. К шести вечера — еще четыре.

— Он сказал «батареи», не орудия?

— Да, герр Баумер, батареи.

Баумер кивнул. Наконец-то хоть что-нибудь, с облегчением подумал он. Не совсем то, что нужно, — сотня орудий была бы куда лучше, — но если англичане все-таки прилетят, им не дадут снизиться. В последние часы его преследовало одно и то же отвратительное видение: «Веллингтоны» снижаются до ста пятидесяти метров и роняют на землю яйцевидные бомбы. Теперь они на это не осмелятся — тридцать два орудия тотчас же начинят их брюхо свинцом.

— Не можете дозвониться к Цодеру?

— Никто не отвечает, герр Баумер.

— Звоните еще. — «Неужели придется самому тащиться в больницу?» — с раздражением подумал Баумер. Сейчас он был в таком состоянии, что триста метров туда и обратно казались ему ничуть не легче пятнадцатикилометрового похода. Но что с ним такое? В последние несколько часов он как будто был полон сил. Он носился из корпуса в корпус, беседовал с руководителями ячеек, требовал немедленных донесений о любых подозрительных поступках, объяснял положение, предупреждал о необходимости пресекать всякие слухи. Ощущение безмерной усталости совсем было прошло, а сейчас снова пронизывало его до костей, как холодная сырость.

— Не отвечают, герр Баумер.

Быть может, думал он, его расстроил Кер. Он только что был у него. Комиссар не только не сумел до сих пор выудить ни одного важного факта, он придумал одну-единственную глупейшую версию: Веглер, мол, сошел с ума. Перед ними — хладнокровное политическое преступление, хорошо обдуманное и хорошо осуществленное, а так называемый комиссар гестапо хочет объяснить это приступом мозговой горячки! Умножьте эти приступы и получите коммунистический переворот, ни больше, ни меньше. Какая тупость! Его первое впечатление от Кера оказалось правильным — старомодная кляча! Разумеется, гестапо известно, что войны выигрывают не клячи…

— Алло! — сказала девушка в трубку. — Арбейтсфронтфюрер Баумер вызывает доктора Цодера. Попросите его, пожалуйста. — Несколько секунд молчания. — Вы, очевидно, не поняли. Его вызывает арбейтсфронтфюрер. Пожалуйста, немедленно позовите доктора Цодера. — Девушка опять помолчала. — Странно! Кто это говорит? В чем дело?

Баумер встал, тронул девушку за плечо и знаком велел дать ему наушники. Он наклонился к трубке, в наушниках бубнил упрямый женский голос:

— …Вольвебер. И поймите же вы наконец, что у доктора был очень трудный день. Ему абсолютно необходимо поспать хоть несколько часов.

— Сестра Вольвебер, — хрипло произнес Баумер, — если через минуту доктор Цодер не подойдет к телефону, я отправлю вас в концлагерь!

На том конце провода тихо охнули, потом послышалось чуть слышное бормотанье: «Хорошо, герр Баумер». Покачав головой, он взглянул на Фриду и усмехнулся. Она улыбнулась в ответ.

Фрида была очень ревностной национал-социалисткой и на работе всегда держалась чрезвычайно строго. Неожиданная улыбка, такая очаровательная и простодушная, на мгновение превратила ее просто в женщину, ласковую и удивительно хорошенькую. Баумер даже заморгал, глядя на нее. За этим красивым лицом скрывалась душа, которая пугала его. Такие Фриды, принадлежащие к поколению на десять-пятнадцать лет моложе его, были отлиты по образцу, как нельзя лучше подходившему для молодых эсэсовцев, их ровесников, вроде Блюмеля, — но не для него. Нынешняя молодежь уже не задумывается о жизни, как, бывало, задумывался он в таком возрасте: она просто повторяет то, что слышит по радио. Из всего, что произошло в Германии за последние десять лет, именно это удручало Баумера больше всего. Когда он осмеливался вникнуть в смысл этого явления, приходилось признавать, что либо он идет не в ногу со временем, либо эта новая система воспитания, под непосредственным руководством уважаемых им вождей, порождает поколение красивых кретинов, с которыми у него нет ничего общего, кроме набора лозунгов. Высокие идеалы, надежды, горькая романтика тех горьких лет — все исчезло… В устах молодежи прежние слова стали пустыми и приобрели другое значение. И он не знал, что думать и как тут быть, — оставалось только повторять то, что он часто говорил прежде: «Я верю в фюрера; он не может ошибаться».

В наушниках послышались шаги.

— Алло! — произнес доктор Цодер. — Это вы, Баумер?

— Да. Веглер уже пришел в себя?

— Нет.

— Так заставите его очнуться.

— Прошу прощения, но…

— Черт возьми, Цодер, от вас никакой помощи! Через час у меня встреча с директором Кольбергом. До этого я должен поговорить с Веглером. Неужели нельзя пустить в ход нюхательные соли или дать ему какое-нибудь снадобье? Что же вы за врач?

Послышалось короткое бессмысленное цодеровское кудахтанье.

— Вот что, Баумер. Я могу сделать Веглеру инъекцию стрихнина…