Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Ночная темень поглощала одпотонный ритм колес. Мелькнет одинокое окно, может, звезда или искра из широкого раструба паровозной трубы.

Брошенная в траншеи, забубенно провожавшая новобранцев, стонущая в санитарных вагонах, притаившаяся во мраке Россия…

Кароль глядел и глядел.

Завод «Герлях и Пульст» перебазировался в село Паратище Казанской губернии. Рабочих селили в бараках, освободившихся после отправки на фронт запасного полка.

Началась дождливая осень, село тонуло в непролазной грязи.

Мама с братьями и сестрами осталась в Москве. Вначале за городом, потом на улице со странным названием Стромынка. Сестры поступили на трикотажную фабрику.

Дни Кароля тянулись тоскливо, голодно. Ботинки не просыхали, вечно хотелось есть и спать.

Русским рабочим жилось не слаще. Они мпогоэтажно материли войну, Вильгельма, Николая, хозяина и мастера. Но пленных немцев, работавших бок о бок, не обижали, к полякам относились без враждебности, скорее — с уважением: ишь ты, при галстуках.

Однажды в барак наведался студент из Казани — рыжеволосый, тощий и громогласный. Сквозь дремоту до Кароля донеслись имена, некогда звучавшие на Качей: Лассаль, Прудон, Маркс, Энгельс. И новые: Жорес, Ленин…

Под Казанью Кароль освоил русский язык, и свое отношение к сущему определил по–русски: пропади оно все пропадом. Не желает он так жить, чтоб кругом чужое и сумеречное.

В ночь на 1 января 1916 года, когда Антонина Сверчевская с детьми сидела за новогодним тортом, испеченным из толченых черных сухарей, старший сын без стука распахнул дверь…

Он устроился токарем на завод «Шестерня ситроэн», потом в гараж «Земсоюза», после февраля семнадцатого года — на завод «Проводник».

Меняя места, он тщетпо пытался вытащить семью из засасывающей нужды. Стороной услышал, что в Москве открыт благотворительный «Польский дом». Маме о нем тоже известно. Но пользоваться вспомоществованием…

Зато повезло с жильем — вначале добыли две компаты на Потешной улице, потом — третью.

Первая же — всего ценнее — удача: кончилось тоскливое одиночество.

Голодновато, в вечных заботах мама, но, как в лучшие времена на Качей, дома шумно. Фыркают, секретничая, сестры, беззлобно покрикивает мать, и Кароль, главный мужчина в семье, твердо произносит свое: «Я считаю…»

В Москве круг друзей постепенно расширялся. На работу, с работы ли Кароль редко идет один. Все меньше случайных спутников, все определеннее уславливаются с Сергеем Александровым о завтрашней встрече. Сергей не по летам рассудителен и, по мнению Кароля, всезнающ, хоть обыкновенный заводской парень.

Воскресенья проводят веселой компанией. Кароль оглядывается: Хеня, Люцина, Лёня, Сергей, Иосиф, Зина, Нюра…

Уже привыкли друг к другу, не загадывая наперед, доверясь первой приязни.

Когда дорогой разбиваются на парочкп, Кароль норовит подхватить Зину, но задумчиво–медлительный Иосиф — мокотовская выучка — опережает. Бог с ним. Каролю и с Нюрой неплохо, совсем неплохо.

— Прошу в «Олень»!

— Денег–то хватит? — задиристо оборачивается Зина.

— Складчина, — бодро отвечает Кароль. Он недавно узнал от Сергея это слово и еще не справляется с ударением.

— Когда–то я приглашу вас в ресторан, тебя, тебя, тебя, — он срывает с головы кепку, — самый… прекрасный ресторан. Будет играть музыка. Каждый получит обед, какой хочет…

Сергей произносит одну из своих непонятных фраз:

— Мелкобуржуазное перераспределение собственности…

— А пока что, — Каролю не сразу приходило нужное русское слово, он подыскивал что–нибудь подходящее либо перестраивал фразу, — пока что будем пить кофе на складчину.

Воскресные посещения «Оленя» — затея Кароля.

— Будем считать финансы, — Кароль снял кепку, поднял воротник демисезонного пальто, подул на посиневшие пальцы. — Как в костеле, кому сколько не жалко. Прошу…

Он приплясывал на морозе. Но продолжал, по словам IIюры, давить фасон.

— Можно… делать заказы. Так? Девочкам по тястку [7] Тястко — пирожное. . Прошу. Сереже кулебяка. Ты, Ося?

Иосиф мечтательпо закатил глаза.

— Хотел бы маленький крендель, на котором было бы порядочпо мака.

— Многого хочешь, Оська, — усмехнулся Сергей.

— Когда кончится война и все приедут ко мне, к нам с Каролем в Варшаву, моя мама угостит вас струделсм. Это нельзя описать словами. Это когда очень много очень сладкого мака с орехами и чуть–чуть теста…

— Куку–маку, не хочешь? — перебила Шора. — А тебе кулебяки, — она принялась за Сергея. — Не изволите ли, господин хороший, калачи от Филиппова? Сливочек взбитых от Чичкина и Бландова не желаешь?

Москву придавили тяжелые ноябрьские тучи. На окаменевших, стеклянно хрупких сокольнических дорожках затвердел первый снег.

Иногда Кароль с Иосифом и Сергеем ждали своих девчат на Стромынке. Варшавская трикотажная фабрика братьев Пруссак обосновалась — смешно сказать — в трактире Фирсова.

Пока девочки кончали смену, парни курили махорку и вели сугубо мужской разговор — ругали на чем свет стоит воину.

Кароль чувствовал: надвигается что–то новое, разительно непохожее на все прежнее. Царя свергли. Улицы бурлили речами и песнями, гневными толпами.

Одни ораторы звали к войне до победы, другие — к немедленному миру.

Кароль прислушивался: каждый вроде бы прав. Пока его не опровергнет следующий. Иные ораторы читали с газетного листа речи Керенского. Не слишком ли красиво и многословно для правды? Он испытывал бессознательное недоверие к цветистому слогу.

После митинга ветер разносил но площадям обрывки газет, листовки, бумажки от конфет.

Дворники еще носили белые фартуки и надраенные бляхи, но уже не подметали улицы.

На «Проводнике» была крепкая большевистская ячейка, красногвардейский отряд.

На каком–то митинге Кароль, прислушавшись, уловил польский акцент. Выступал солдат в шинели, накинутой на узкие плечи. Бледное лицо с белесым пушком, мягкие русые волосы, падая, закрывали уши.

Кароль протиснулся ближе, дождался, пока оратор кончит, подошел, назвался. Тот пожал руку.

— Варшавянин? Я тоже с Воли. Приходи завтра к Рогожской заставе.

Все–таки хорошо, что с Воли, подумалось Каролю.

Назавтра белобрысый солдат выступал перед работницами Рогожского района. Кароль перехватил его на выходе.

— Л, земляк… Прости, спешу… Заглядывай в чайную возле Сухаревки. Спроси Стаха.

Вытащил из кармана шинели свернутую в трубку газету.

Впервые после Варшавы перед Каролем печатный польский текст. Он прочитал «Трибуну» от первой строчки до последней. Даже песню, которую когда–то слышал и за которую еще недавно судил военный трибунал.