Павел Васильев - Повести

— Наши ребята привычны к таким дорогам.

— Дети есть дети.

— Ну, смотрите, — неохотно согласился Филимонов, и словами, и интонацией голоса как будто о чем-то предупреждал следователя.

Следователь подождал настороженно, но Филимонов больше ничего не добавил.

Однако следователя тоже что-то тревожило, но он еще не мог понять, что именно.

Детей и Власьевну отправили в сопровождении второго милиционера, который был прислан сюда вместе с Филимоновым, и колхозного бригадира. Следователь сам снаряжал подводу. Вернувшись, он сел к столу, взял авторучку. И только лишь склонился, только приготовился, чтобы писать, раздался выстрел. Близко, кажется, на краю деревни. Из винтовки — бах, бах! Все вскочили. Только Демид остался сидеть, лишь повернулся к окну.

— Так и есть! — вдруг догадавшись, что его смущало, воскликнул следователь. — Напали!

— Они, — прошептала Капа, но этого никто не расслышал.

Щелкнуло несколько пистолетных выстрелов. Филимонов выскочил на улицу. На бегу расстегивал кобуру.

— Сидеть и ждать! Никуда без меня! — крикнул Филимонов следователю. Он побежал почему-то не в ту сторону, где стреляли, а в противоположную.

Следователь торопливо закрыл окно. Перестрелка, редкая, все еще продолжалась.

«Значит, налет им не удался», — подумал следователь. И тут же увидел, как по дороге верхом на неоседланной лошади проскакал Филимонов. «С тыла заходит. Правильно», — подумал следователь. Он прислонился плечом к наличнику и посматривал то в окно, то на присутствующих в избе.

Капа стояла, прижав плотно сцепленные руки к груди. Рот у нее был приоткрыт, а глаза блуждали.

— Сядьте, — сказал следователь, но Капа или не слышала, или не подчинилась — она не села.

А Демид вдруг будто потяжелел телом, попригнулся, и вроде бы чем-то невидимым, многопудовым его придавило к лавке. Он и дышал, как под тяжестью, редко и гулко, и смотрел под ноги.

Перестрелка прекратилась. Щелкнул еще несколько раз пистолет, и стало тихо. Пистолетные выстрелы были последними. Это обнадежило следователя.

Он ждал. Ожидание показалось очень долгим.

«Хоть бы кто-нибудь прошел, какой-нибудь колхозник», — подумал следователь. Он был еще очень молод.

Под окном бродили куры, рылись в песке. По стеклу, тревожно бубня, ползал шмель. Следователь чуть приоткрыл окно и выпустил шмеля. И увидел, как к крыльцу идет Филимонов. По тому, как он шел, по его виду, следователь догадался, что все кончилось благополучно.

— Что? — не вытерпев, высунувшись в окно, крикнул следователь.

— Поторопились немного, — сказал Филимонов. — Поспешили, не дождались, когда в настоящий лес въедут. А там нашим хлопцам пришлось бы туго. Я этого и опасался. Ведь теперь им все равно.

— Я переоденусь схожу, — торопливо и тихо сказала Капа, кивнув на дверь задней, темной половины избы.

— Ни в кого не попали? — продолжая смотреть в открытое окно, спросил следователь у Филимонова.

— Обошлось.

— Где ребятишки?

— Я их всех у бригадира оставил. Им здесь делать нечего… Ну, если бы не поторопились, дали отъехать подальше, в болото, так они там всех бы перещелкали. А где эта?.. — спросил Филимонов, войдя в избу и оглядевшись.

— Кто?

Филимонов кивнул на Демида, и следователь понял.

— А-а! Пошла переодеться.

Следователь услышал, как что-то глухо стукнуло в другой половине избы. Он подождал чуть-чуть и постучал в дверь. Но Капа не ответила.

— Разрешите? — вежливо спросил следователь и приоткрыл дверь. Он приоткрыл ее, что-то хотел спросить, наклонился, заглянул в темное помещение и, вскрикнув, отпрянул.

— Что? — вскочил Филимонов.

— По… повесилась!..

Наплакавшись в темной избе возле тела дочери, Демид вышел оттуда, покачиваясь, плечи его обвисли, а мокрая борода стала маленькой и узкой.

За Демидом решили следить, не отпускать ни на шаг. Потому договорились, что спать будут по очереди.

— Зря вы так, ребята, не сбегу, — сказал Демид.

— А кто вас знает! Ты теперь, дед, птица важная, можно сказать, главная, за тобой надо смотреть да смотреть, — сказал Филимонов. — Теперь через тебя идет основная ниточка.

— Ничего я не знаю. Она к ним ходила, а я ни разу не был.

— Знаешь! Все вы одним миром мазаны! Ты тоже такой же!

— Нет.

— Такой же!

— Нет. Терпел, а согласен не был.

— Ты и сам, говорят, в молодости руки попачкал.

— Бог мне судья. Иоанн тоже сына своего убил, когда тот против старшинства пошел. Так что я не один.

— Какой такой Иоанн? — удивленно глянул на него следователь.

— Царь Иоанн Грозный. И Петр Великий тоже.

— Так это же… это… цари!

— Не было у нас заведено, чтоб старшему в роду перечили. Исстари так ведется. Мои деды и прадеды, царство им небесное, в леса эти пришли, когда патриарх Никон-богоотступник на старую веру гонение начал. Так и жили. Перед тятей мы, бывало, глазом моргнуть боялись. Слушались во всем. Отец убивал сына-неслуха. Так было. Вон, спроси у Филимонова, он местный, скажет.

— Это ж пережитки феодализма. Это — домостроевщина! — воскликнул следователь.

— Не знаю. А так от прадедов велось.

— Это темный предрассудок! Иван Грозный, это же шестнадцатый или какой там древний век. А сейчас самолеты, электричество, радио. Сейчас все кругом новое, другая жизнь.

— Не нами придумано.

Демид помолился перед образами и ушел на печь, Филимонов, подложив под голову свернутую шинель, пристроился на лавке. Курил и палил цигарку за цигаркой.

Следователю было жарко. Он вышел на крыльцо, сел на ступеньку.

Было сумеречно. Летняя ночь в этот час еще не набирает своей полной темноты, и просматриваются и дома, и дорога, заборы вдоль нее, виден лес. Над лугами чуть просочилась фиолетовая дымка, мягкими округлыми копнами белели на них кроны ракит, а лес был черным и четко выделялся зубчаткой верхушек на фоне неба.

Следователь сидел и смотрел на все это.

Было тихо — первозданная, глубинная тишина. В низинах, в сыром лугу, поскрипывал дергач. Крикнет несколько раз, прислушается — и опять: «ря, ря!» В деревне где-то разговаривали, может быть в доме или во дворе, голоса были глухи и слова неразборчивы. Изредка блеял ягненок. Пахло парным молоком, тонкие ароматы сочили травы, веяло теплом от нагретой дороги. И таким беспредельным, таким трогательно-задумчивым, таким гармоничным был весь этот мир — мир неба и земли!

Следователь сидел, потрясенный всем, что он увидел и что пережил за день, и подумал: «Зачем человеку дается жизнь? Каждый человек своей жизнью доказывает, в принципе, одно и то же, только один использует доказательства от прямого, а другой — от обратного, как говорят, от противного. А теорема одна и та же: для чего надо жить? Надо жить для людей, для добра. Если ты жил правильно, то и люди тебя будут вспоминать добром, а если жил по-иному, то ты тоже доказал теорему, но что о тебе вспомнят! В конце концов все мы умрем, никого не будет, мы — материалисты, знаем это, но как ты прожил, это совсем не безразлично. Ты что-то посеял, и что-то вырастет на том месте, где сеял ты».