Иван Лазутин - Высота

— А батареи гаубичного полка? — спросил дежурный по штабу.

— Майор Чевгус знает их дислокацию. Где сейчас Чевгус?

— В Можайске.

Видя, что удовлетворенный сообщением комдив молча кивнул и снова склонился над лежащей на столе картой, оперативный дежурный вышел из отсека полковника, наглухо задернув за собой брезент.

Полковник смотрел на карту. По обе стороны железной дороги и выше автострады Москва — Минск вразброс стояли названия сел и деревень Можайского района. Иногда наступали минуты, когда мозг его утрачивал связь с реальным миром, и он чувствовал, как голова его склоняется все ниже и ниже, а веки смыкаются сами собой. Он даже не слышал, как вошедший ординарец, громко кашлянув в кулак, аккуратно отогнул край карты и поставил на стол алюминиевую чашку с холодными консервами, поверх которых лежал большой ломоть ржаного хлеба деревенской выпечки. Низко склонившись над картой, комдив стоя спал.

— Товарищ полковник, сначала перекусите, а потом ложитесь отдохнуть. Вы трое суток не смыкали глаз, — жалобно проговорил уже немолодой усатый ординарец-сверхсрочник, которого все в дивизии звали Фомичом. Вот уже больше семи лет Фомич бережет покой и здоровье своего командира, с тех самых времен, когда Полосухин был еще командиром учебного батальона. Очень тосковал ординарец, когда Полосухина, которому часто приходилось выполнять обязанности начальника штаба полка (а за ним, как за иголкой нитка, следовал ординарец Фомич), направили учиться в Москву на курсы «Выстрел». И если бы не письмо, в котором Полосухин просил своего ординарца не демобилизоваться до его возвращения из Москвы, Фомич вряд ли стоял бы сейчас в блиндаже комдива и, положив руку ему на плечо, тряс его все сильнее и сильнее:

— Товарищ полковник, да проснитесь же…

Подняв голову, комдив, словно не узнавая, кто перед ним, смотрел широко открытыми глазами на ординарца, чем привел его в замешательство.

— Фомич… Приснились все трое, — рассеянно проговорил комдив.

— Кто?

— Да они… Старуха, ее правнук и сержант Паршин. И приснились так, что сердце аж зашлось. А потом… Потом мне показалось, что сердце вот-вот остановится…

— Старуха что-нибудь просила у вас? — подстраиваясь под печальный тон командира, спросил Фомич.

— Нет, она ничего не просила. Она взяла со стола ту самую кружку, из которой мы с тобой пили квас, и повернулась к кадке, чтобы зачерпнуть кваску. — Комдив замолк. Взгляд его устремился куда-то в пространство.

— Ну и что — зачерпнула? — чтобы не молчать, спросил Фомич.

— Зачерпнула и повернулась ко мне. И ты представляешь, Фомич, когда она повернулась ко мне, то это уже была не старушка, а моя мать. Мать моя, а не старушка, ты понимаешь?! И так строго посмотрела на меня, что я даже отступил от нее.

— Что-нибудь сказала?..

— Сказала, — как-то подавленно произнес комдив, рассеянно глядя в стену. — Она сказала: «Сынок, спаси его, ведь он круглый сирота. Я заклинаю тебя: спаси его и помоги ему». Что бы это означало, Фомич? Раньше ты любил отгадывать мои сны.

— Значит, живы… Значит, уцелели… Когда налетел немец, небось забрались куда-нибудь подальше: в погреб или на гумно. Вы что, не помните по Хасану, как ловко прятались мирные жители, когда на наши деревни налетали японские самолеты?

— Спасибо тебе, Фомич, Я тоже думаю, что они уцелели.

Не успел комдив поднести ко рту кусок хлеба, как где-то, как показалось обоим, совсем недалеко, раздался мощнейший взрыв, от которого заколыхалось в дверном проеме блиндажа брезентовое полотнище, а с потолка, из щелей между бревен наката, посыпалась земля. Но проворный Фомич успел накрыть пилоткой миску с консервами.

— Что это?! — Комдив в недоумении посмотрел на ординарца, словно тот лучше его должен был знать, что это за доселе невиданный по силе взрыв.

— Говорят, немец подвез к Гжатску на десяти платформах страшенную пушку «Берта». Бьет аж на сто километров. А снаряд, по слухам, весит сто пудов. Может, из нее жахнули?

— Позови оперативного дежурного. Он должен знать, что это грохнуло, — распорядился комдив и с жадностью принялся за консервы. Последний раз он ел утром, и то на ходу: краюха хлеба и кусок колбасы.

Вошедший капитан, который уже от ординарца знал причину вызова, не дожидаясь вопроса комдива, доложил:

— Товарищ полковник, только что саперы лейтенанта Колмыкова взорвали мост через речку Еленка на автомагистрали. Красивый был мостик. Да только не очень красиво подтягивалась к нему колонна немецких танков.

— Значит, успели?

— Успели.

— Занесите это в журнал боевых действий.

— Есть, занести!

— Что слышно из Можайска? Где сейчас гаубичный батальон Чевгуса и разведбатальон Корепанова?

— На марше к месту назначения, товарищ полковник.

— Капитан, я вот сейчас поем и немного посплю. Ровно через три часа разбуди меня.

— Скажите точно, во сколько вас разбудить?

Комдив вскинул руку и посмотрел на часы, что-то прикидывая в уме.

— Разбуди в пять ноль-ноль. Говорят, немцы к себе относятся уважительнее, чем мы, каждую ночь находят время для сна.

— А если вас потребуют к телефону из штаба армии или… скажем, позвонит сам командарм?

Капитан хотел что-то еще сказать в разъяснение своего вопроса, но его оборвал комдив:

— Капитан, вы — кадровый командир. Ведь так?

— Да, товарищ полковник.

— А почему задаете праздные вопросы? Зарубите себе на носу, что для старшего командира подчиненный, если только он не на больничной койке и не на операционном столе, всегда на своем боевом посту! Всегда бодрствует и всегда должен быть готов выполнить любой приказ старшего командира. — Видя, что пристыженный капитан не знал, что ответить, и стоял, переминаясь с ноги на ногу, комдив махнул рукой: — Ладно. Не сердись за науку, капитан. Я, когда был молодым, тоже жалел своих старших командиров и не решался их будить, когда они спали. Ступай. Ровно через три часа разбуди меня. — Когда капитан уже откинул брезент, чтобы покинуть отсек, комдив вернул его: — Позвони в штаб укрепрайона и узнай у дежурного, прибыл ли из отпуска лейтенант Казаринов. Если прибыл, то передай дежурному, чтобы сегодня в шесть ноль-ноль лейтенант Казаринов явился ко мне.

— Будет выполнено, товарищ полковник.

Не сразу уснул полковник. Лежал с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой проплывали картины прожитого дня, спрессованного из бомбежек, артналетов, атак и контратак, в которых кроме 17-го и 113-го стрелковых полков невиданное мужество и отвагу показали курсанты Военно-политического училища имени Ленина. Восемнадцати- и девятнадцатилетние юноши-одногодки, многие из которых еще не коснулись лезвием бритвы первого шелковистого пушка на верхней губе, с криком «ура!» дважды поднимались в контратаку. На левом фланге второго батальона 17-го стрелкового полка (комдив видел это с наблюдательного пункта на окраине деревни Артемки), защищая деревню Кержень и не подпуская неприятеля к автомагистрали Минск — Москва, курсанты, переждав в окопах бомбежку и артобстрел врага, при виде медленно идущих на Кержень вражеских танков, за которыми с автоматами наперевес, стреляя на ходу, катились серо-зеленые цепи вражеской пехоты, высыпали из окопов и с винтовками и гранатами в руках бросились в контратаку. Комдив отчетливо видел, как редели ряды батальона курсантов, как падали они, раскинув руки на белом снегу. Поддержанные огнем своей артиллерии, курсанты за какие-то два часа трижды заставляли немцев поворачивать назад. После первой контратаки он даже попытался сосчитать трупы убитых курсантов, но сбился со счета. Видел, как раненые ползли назад к своим окопам, как санитары по-пластунски тянули за собой между воронок носилки, чтобы подобрать раненых. Сразу же связавшись по телефону с командиром батальона капитаном Малыгиным, комдив, стараясь перекричать гул канонады, доносившейся со стороны 113-го стрелкового полка, линия обороны которого проходила по западным окраинам деревень Авдотьино, Хорошилово, Логиново и Старое Село, приказал немедленно выносить с поля боя всех раненых и, оказав им помощь, срочно отправлять в Можайск в госпиталь. Командир батальона что-то хотел ответить комдиву, но связь оборвалась.