Иван Лазутин - Высота

На третьи сутки, когда эшелон подходил к Уралу, на одной из станций, где паровозы заправлялись водой (на что уходило полчаса, а то и больше), в вагон-гауптвахту к арестованному поднялся комиссар полка. Судя по седине на висках, человек он был уже немолодой.

— Ты знаешь, что по прибытии в Москву за мародерство будешь предан суду военного трибунала? — обратился комиссар к арестованному, который не шелохнувшись сидел в углу вагона. Длинные ноги его были вытянуты, глубоко запавшие глаза безучастно смотрели на сапоги комиссара.

Арестованный молчал.

— Что же ты молчишь?

— Мне нечего сказать… — как из могилы донесся до слуха комиссара голос арестованного.

— А ну встань!..

Басаргин встал с трудом, цепляясь посиневшими, грязными пальцами за стену. Принял стойку «смирно». Ростом он оказался почти на целую голову выше комиссара. Глаза его были полны непередаваемой тоски.

— Ты-то что! Приговорит трибунал к штрафной роте, пойдешь в атаку, и, если смоешь позор свой кровью или заплатишь за свою вину жизнью, Родина простит тебе. А вот каково родителям?! Ведь им военный трибунал сообщит, что их сын — преступник!.. Что их сын — мародер!.. — Комиссар широко расставив ноги, словно что-то решая, стоял посреди вагона, потом вдруг прошелся из угла в угол, достал папиросу, закурил. Он нервничал. — Ведь ты ограбил старика! Калеку!.. Вместо ноги у него деревяшка. Это видел весь эшелон. Ты хоть сейчас-то понял, что ты совершил?!

Комиссар жадно курил, прохаживаясь от стенки к стенке вагона. Арестованный стоял с вытянутыми по швам руками и низко опущенной головой. Молчал.

— Кто твои родители?! — вскипел в нарастающем гневе комиссар.

Арестованный, словно обращались не к нему, по-прежнему молчал. Это вывело комиссара из себя.

— Что молчишь?! Или язык отсох? Спрашиваю: кто твои родители?

— Их нет… — чуть шевельнул серыми, пересохшими губами арестованный.

— Где же они? — немного смягчившись, спросил комиссар.

— Не знаю…

— Что значит — не знаю?

— Очень просто…

— Отец-то где?

Басаргин, словно не расслышав вопроса, продолжал стоять с низко опущенной головой. Кулаки его были сильно сжаты.

— Я спрашиваю — где отец?!

— Арестован.

— Когда?

— В тридцать седьмом.

Нехорошая догадка пронеслась в голове комиссара: «Тридцать седьмой год… Известный недоброй славой год…»

— За что арестован?

Басаргин переступил с ноги на ногу и еле слышно ответил:

— Как враг народа.

— Кем он был до ареста?

— Военным…

— По званию кто?

— Командарм первого ранга.

«Басаргин… Басаргин… — Словно сама собой вспыхнула в памяти комиссара фамилия известного в Красной Армии военачальника. Его имя было освящено ореолом боевой славы еще со времен гражданской войны. — Перед арестом Басаргин был одним из заместителей наркома обороны… Вот она что делает, судьба…»

— А мать? Где мать?.. — упавшим голосом спросил комиссар.

— Мать была взята как ЧСИР.

— Что-что?.. Объясни.

— Как член семьи изменника Родины.

— Живы оба?

— Отец погиб, мать жива… — не поднимая головы, глухо ответил Басаргин.

— Где она?

— В Карлаге.

— Что за Карлаг? Где он находится?

— Карагандинский лагерь заключенных.

— Сколько тебе было лет, когда арестовали отца?

— Четырнадцать.

Подбородок арестованного упирался в грубое сукно шинели, взгляд его был устремлен в пол. Со стороны казалось, что он рассматривает свои не по размеру большие кирзовые сапоги, покрытые серой угольной пылью.

— Мать-то пишет? — с какой-то виной в голосе прозвучал вопрос комиссара.

— За четыре года — четыре письма. Соседям.

— А почему не тебе?

— После ареста отца и матери меня и младших брата и сестренку выселили из квартиры.

Комиссар протянул Басаргину распечатанную пачку «Беломора»:

— Закури… Да подними голову, что ты ее опустил?

Негнущимися грязными пальцами Басаргин, опираясь левой рукой о стенку, неуверенно вытащил из протянутой ему пачки папиросу.

— Где же ты воспитывался?

— Первый год в детдоме, потом…

Комиссар протянул к лицу Басаргина горящую папиросу, и тот, делая жадные затяжки, по-прежнему почти не поднимая головы, стал прикуривать, отчего бледные щеки его, покрытые мелкой угольной крошкой, при каждой затяжке глубоко прокаливались.

Комиссар заплевал окурок, швырнул его на пол, растер сапогом. Некоторое время он наблюдал, какие глубокие, судорожные затяжки делал арестованный.

— И беспризорничать, поди, приходилось? — в упор, словно ударив хлыстом, спросил комиссар и по тревожному, испуганному взгляду, исподлобья брошенному арестованным, понял, что угодил в больное место.

— Все приходилось…

— И на базарах в голодные тридцатые промышлять приходилось?

Только теперь Басаргин вскинул голову. Взгляд его больших серых глаз, под которыми залегли темные полукружия от бессонных ночей и тяжких дум в ожидании наказания, скрестился со взглядом комиссара.

— А откуда вам все это известно, товарищ комиссар?

— Я спрашиваю — приходилось?

— Приходилось… Но это… когда беспризорничал, — с трудом выдавил из себя арестованный.

— А тебе сейчас не жалко старика на деревяшке, у которого ты стянул полмешка самосада? Ведь он его рубил на коленках в долбленом корытце, чтобы продать и купить хлеб.

По щеке арестованного, как тяжелая ртутная капля, скатилась слеза. Сорвавшись с подбородка, она упала на пыльный носок сапога.

— Все получилось совсем не так, как вы думаете, товарищ комиссар. Я хотел заплатить ему за табак, но, когда бросил ребятам в вагон мешок с табаком и полез в голенище сапога за кошельком, эшелон тронулся. А старшина роты крикнул из вагона, что, если отстану, трибунал будет судить меня как дезертира.

— Ну и что же ты? — перебил Басаргина комиссар, который строго предупредил выстроившийся перед посадкой в эшелон батальон: «Отставание от эшелона будет рассматриваться как дезертирство! За малейшее мародерство во время пути следования на фронт будем сразу же предавать суду военного трибунала!..» — Что ты еще можешь сказать в свое оправдание?

Не поднимая взгляда от пола, Басаргин глухо проговорил:

— После окрика старшины я растерялся… Отставание — это дезертирство.

— И что же ты решил?

— На бегу я хотел вытащить из-за голенища кошелек, но он, как на грех, провалился очень низко. Рука не пролезала. А эшелон уже набирал скорость. Я еле успел вскочить на тормозную площадку предпоследнего вагона.

— Ты объяснил это командиру батальона? — спросил комиссар, в душе веря, что Басаргин говорит правду.

— Объяснил, но он не поверил. Передал меня начальнику особого отдела. А тот…

— Что тот?

— Мои объяснения слушать не стал. Оформил документы на суд военного трибунала.