Иван Лазутин - Высота

— И это все, что вы знаете о Фридрихе Великом? — В голосе фельдмаршала откровенно звучали гнев и раздражение.

— Нет, не все. Я знаю и многое другое, что делает имя Фридриха Великого в германской истории бессмертным. Эти два сражения я вспомнил в связи с вашим утверждением о стойкости русского солдата и с тем, что Сталина вы назвали «византийским хитрецом».

— И не только хитрец. Сталин коварный политик и к тому же глубокий психолог. Уже один тот факт, что он не покинул Москву, когда она обложена огневым валом, когда все его правительство переехало за Волгу и на Урал, когда все наркоматы, театры и учреждения культуры переведены в Сибирь и в Среднюю Азию, — уже одно это говорит о том, что Сталин своим личным примером вселяет в души соотечественников веру в победу. Вы, может быть, хотите мне возразить?

— Мне возразить вам нечем, — вяло проговорил начальник штаба. — В цикличности истории и развитии общества по спирали вы меня убедили. Если я выйду из этой войны живым, то в первый же день своей отставки примусь за штудирование трудов итальянского философа Вико.

Ответ Блюментрита польстил фельдмаршалу.

— И еще один совет. Но это уже будущему генералу в отставке, если не дослужитесь до фельдмаршала.

— Этой высокой почести у меня на роду не написано. В своем теперешнем положении я вижу пик своей карьеры. Молю бога об одном.

— О чем же, если не секрет?

— Не попасть бы вместе с вами и с фельдмаршалом фон Боком под жесткую метлу фюрера. До меня доходят слухи, что наши поражения под Москвой весьма дурно сказываются на его характере. Говорят, Браухич просит отставки. И подговаривает к этому начальника генерального штаба генерала Гальдера.

— Откуда, интересно, у вас такие сведения? — осторожно поинтересовался фельдмаршал, который уже не раз убеждался, что некоторые секреты и новости в сфере высшего командования германской армии до Блюментрита доходят раньше, чем до него, командующего армией. И втайне это злило его.

— Три дня назад у меня была встреча с начальником штаба нашей группы армий.

— С генералом фон Грейфенбергом?

— С ним. Он мой старый друг.

— Что еще вы узнали от своего старого друга? Такого, что, по вашему мнению, неизвестно мне, вашему командиру?

— Только не для протокола.

Фельдмаршал кивнул.

— Фюрер приказал отлить «Восточную медаль». По рангу наград эта медаль расценивается как знак высокого воинского отличия. Она будет выдаваться всем, кто принимал участие в боях на восточном фронте зимой 1941/42 года. — Поймав на себе настороженный взгляд командующего, начальник штаба, чтобы нарушить воцарившееся тягостное молчание, спросил: — Вы что-то хотели мне посоветовать? Я ведь перебил вас.

— Да, я хотел кое-что посоветовать вам: если вам случится быть в Париже — обязательно зайдите в Лувр. В одном из залов музея вы найдете литографию известного французского художника Дени Огюста Раффе. Этот художник жил и работал в первой половине прошлого века. — Фельдмаршал подошел к бронзовому подсвечнику и щелчком сбил нагар с оплывающей свечи. — Когда мы вошли в Париж, первое, что я сделал, — посетил Лувр. А когда увидел в одном из залов небольшую литографию Раффе, на которой был изображен Наполеон верхом на лошади перед колоннами своей старой гвардии, испытал тягостное чувство. Перед этой литографией я стоял долго. Уже тогда генералитет нашей армии и приближенные к фюреру люди знали, что войны с Россией нам не миновать.

— Что же — если поподробнее — изобразил на этой картине художник? — заинтересовался Блюментрит.

— Он изобразил на ней императора, погруженного в невеселые думы. И знаете, как художник подписал эту картину? — Не дожидаясь, когда начальник штаба задаст вопрос «как?», фельдмаршал медленно тоном скорбного уныния произнес: — «Они ворчали и все же следовали за ним». — Подогрев себя давно живущим в нем незатухающим впечатлением, произведенным на него надписью под картиной, фельдмаршал положил на стол крепко сжатый кулак. — Нет, вы только вдумайтесь в эту надпись. Даже преданная императору старая гвардия и та ворчала. Ворчала тогда, когда под копытами лошадей была твердая сухая дорога, а впереди колонн возвышалась магическая фигура императора. А сейчас?!

— Что «сейчас»? — Генерал знал, что хочет сказать фельдмаршал, но все-таки задал этот вопрос.

— Перед колоннами наших войск не маячат даже фигуры полковых командиров. Наши солдаты в полном отчаянии идут в огненно-ледяную бездну.

— И тоже ворчат?

— Нет, они уже не ворчат. Чтобы ворчать, нужно не потерять надежду сохранить жизнь. А они эту надежду уже потеряли. Они просто физически хотят как можно скорее вырваться из ледяного плена. Они рвутся к теплу. Рвутся в огонь, в котором они сгорят. — Фельдмаршал нажал на кнопку серебряных часов фирмы «Павел Буре». — Какая непозволительная роскошь! Около часа мы потратили на пашу далекую от войны беседу.

— Не так уж часто мы позволяем себе такую роскошь, фельдмаршал, — заметил Блюментрит, поднимаясь с кресла. — Ноют не только старые раны, ноет и душа.

Переждав отдаленный гул канонады, доносившийся со стороны Можайска, фельдмаршал долго и пристально смотрел на Блюментрита, думая, не перешагнул ли он тот порог искренности, за которым отношения между командиром и подчиненным могут ухудшиться.

— Генерал, вас когда-нибудь посещают минуты такого душевного состояния, когда вы оглядываетесь на прожитую жизнь и видите в ней столько ошибочных решений на самых магистральных перекрестках судьбы, что вам становится обидно и досадно за то, что молодость не подарила вам мудрости зрелых лет, и на прошлое вы смотрите как на поезд, ушедший без вас до станции с названием Счастье.

Блюментрит усмехнулся и, прежде чем ответить, долго тер пальцами подбородок — так он делал всегда, когда ему предстояло из нескольких вариантов выбрать единственно верное решение.

— Такое состояние я часто измеряю не минутами и даже не часами. Но стараюсь гасить в себе этот мучительный огонь сожаления и раскаяния.

Видя, что этот откровенный и доверительный разговор заставляет генерала напрягаться и подстраиваться под настроение разоткровенничавшегося командарма, фельдмаршал спросил напрямую:

— Вы не жалеете, что вы человек военный?

— Нет, не жалею, — каким-то потухшим голосом ответил генерал. — Все остальные возможные варианты моей судьбы во мне давно атрофированы. — И тут же, судя по выражению лица, нисколько не колеблясь, спросил: — А вы жалеете, что вы военный?

— Я жалею. И чем ближе годы подводят меня к той черте человеческого бытия, которую называют старостью, тем я все сильнее и сильнее чувствую, что во мне погиб врожденный историк-социолог. Приходится утешаться только тем, что реки не текут вспять, а человеческие судьбы не делают сальто-мортале.