Василь Быков - Полюби меня, солдатик...

Нам же и здесь было не скучно. Несколько американцев, находясь уже в хорошем подпитии, очутились перед моей машиной и беспардонно наперебой горланили, обнимаясь с Мухой. Оказывается, эти понимали по-польски, как и Муха, когда-то прибывший в полк из польской армии. В их разговоре то и дело звучало: «Бардзо проше», «Пан капрал», «Германско быдло!» Увидев меня, Муха радостно произнес:

— Товарищ лейтенант, вот чудо! Земляки! Их родители из Познани. Ромом угощают, хотите?

Один из его земляков — расхристанный, белобровый верзила — уже совал мне огромную бутылку, в которой что-то плескалось. Муха принялся подзадоривать: «Ну, за победу, лейтенант!» И я выпил — без особой, правда, охоты — несколько глотков теплого вонючего рома. После меня не спеша, со вкусом, отпил из бутылки сержант Медведев. Потом откуда-то появилась алюминиевая фляга, которая также пошла по рукам. Муха раздавал где-то добытые ломкие куски шоколада — на закуску. Мы снова выпили, и возле меня очутился здоровенный белозубый негр, стал бесцеремонно ощупывать на груди мою «красную звездочку».

— Презент, сэр официр? Йес, презент? Йес?

Я не понимал, что значит «презент». Не хочет ли он получить в подарок мой орден? Было похоже на то. В обмен он скинул с руки металлический браслет массивных часов и совал мне. «Как от него отделаться?» — подумал я. Другие, однако, и не пытались отделываться, на луговине шел массовый обмен сувенирами — часами, звездочками с пилоток, ремнями и даже пистолетами. Смотрю, мой тихоня Кононок в кузове уже прицеливается куда-то из новенькой американской винтовки, — выменял, что ли? Не навоевался парень. Рядом сидит на борту и блаженно ухмыляется расхристанный до пупа американец.

— Ну, еще выпьем за победу, лейтенант? — несколько развязно обратился ко мне Медведев.

— Давай!

Действительно, ведь победа. Самая большая победа в самой большой войне. Давай, Медведь, выпьем. За тех, кто уже никогда не выпьет...

И я выпил — пожалуй, впервые со своим подчиненным, командиром орудия. Вообще-то у нас не было принято пить с подчиненными. Если и пили, то обычно равные с равными: взводные — со взводными, комбаты — с комбатами. Но тут такое событие — конец войны. А мы с Медведевым больше четырех месяцев каждый день и каждую ночь вместе. В одном окопчике и возле одного орудия. А вот из одной фляги выпивать не приходилось.

— Все-таки могли в одной яме лежать, — сказал Медведев, держа в поднятой руке флягу и вроде не решаясь отпить.

— Под Шимонторнией?

— Под Шимонторнией, да. Там я уже не надеялся...

Там я не надеялся тоже. Во время весеннего прорыва немецких танков наше орудие отрезали от остальных, мы сутки просидели в кукурузе, не имея шансов из нее выбраться. Впереди на высоте были немцы, сзади на дороге — немецкие танки, наш «Студебеккер» утром сгорел на переправе, и мы приуныли. Однако Медведев нашелся: как стемнеет, надо кого-то послать в пехоту, чтобы дали человек пять, попытаемся выкатить пушку. Так и сделали. Послали Степанова, который в то время еще не был наводчиком, тот пролез между немецкими танками и привел четырех пехотинцев. Под утро в туманце кое-как выбрались с орудием из кукурузы и вышли к своим. Никого не потеряв. Хотя и намучились, не дай бог!

К нашей веселой компании присоединился и Степанов — сильный, не очень молодой младший сержант с орденом Славы на замызганной, без карманов гимнастерке — за тот его мартовский подвиг. Слез с машины Кононок. На этой ярмарке веселья, похоже, он единственный выглядел малорадостным — даже привычная усмешка сошла с его застенчивого лица. И я его понимал: кончилась война, а у парня — ни одной медальки. Комбат сказал: не заслужил. Провоевал всю зиму, как и все, страдал под огнем, но вот — не заслужил. А все потому, что молод и скромен. Хотя чего горевать — остался жив, не это ли наилучшая из солдатских наград?

Вокруг все гудело, копошилось и пело. Солдаты нашей и других батарей перемешались с американскими, которых уже принимали как братьев — с ними обнимались и пили. Всех охватило праздничное чувство победы. Где-то вдали горланили «Катюшу», а неподалеку зазвучала новая песня, которую начал красивый баритон батарейного запевалы:

— Лешка, брательник, я тебя люблю...

— Сержант, давай поцелуемся. Все-таки падла ты, хоть и герой!

— Лейтенант, не обижайся, если что, — говорил мне Медведев.

Его, похоже, не брал алкоголь, выглядел он трезвым и тихим голосом говорил мне:

— Замирятся, приезжай в гости. Вместе с семьей. Или один. Я же возле Тёлецкого озера живу...

Это я знал. За зиму и весну вдоволь наслушался о его озере, полном рыбных чудес и неземной красоты. Но сержант и сейчас не мог сдержаться, чтобы не напомнить об этом.

— Это не озеро — чудо. Первое место занимает по красоте.

— Может, и приеду, — сказал я неуверенно.

— А чего? Молодой, жениться пора. А у меня, гляди, и невеста готовая. Тоська моя как раз на подходе.

Я знал и о его Тоське. Медведев был вдвое старше меня, имел взрослую дочь и сына-пулеметчика, погибшего под Сталинградом. Осталась дочь, которую он и старался достойно устроить в жизни. Но вряд ли я годился в женихи к алтайским невестам.

Сзади между мной и Медведевым протиснулся санинструктор Петрушин — в надетой звездочкой назад пилотке, с раскрасневшимся лицом — видно, этот уже напробовался не только американского рома.

— Чур, Медведь, не просватай дочь — мне обещал.

Медведев лишь поморщился, хотя бесцеремонность санинструктора выводила его из себя.

— Слишком многого хочешь! — негромко бросил он и протянул мне флягу. — Выпьем, лейтенант...

Кажется, я выпил еще с Медведевым, а потом и с застенчивым Кононком и в конце концов с Петрушиным. Я уже не серчал на санинструктора, тем более что и он не серчал на меня, сам в том мне признался в божественную минуту откровенности. Похоже, потом мы даже обнимались с ним, и он все похвалялся, как его обожают офицеры, — сам начальник санслужбы здоровается с ним за руку. Уже совсем пьяным взглядом я заметил впереди покачивающуюся тень майора-пропагандиста — вроде рядом с комбатом или еще с кем, кого я уже не узнавал. Медленно, но верно я отключался, привалившись к крылу «Студебеккера». Какое-то время еще различал многоголосый говор вокруг, песни и смех. Слышал, как некоторые плакали пьяными слезами, — наверно, было отчего. Пока разворошенное воинство не сморил пьяный сон.

Как я уснул, не заметил, но проснулся вдруг на рассвете. Машинально нащупал возле головы огромное колесо «Студебеккера» и, ухватившись за него, сел.

На всей луговине стояли вразброс наши «Студебеккеры», никто их так и не выровнял, — как вчера поставили, так и остались. Между ними, под станинами пушек, на истоптанной молодой траве, в кузовах и раскрытых кабинах лежали, спали, храпели солдаты — советские вместе с американскими — кто где и кто как. Рядом со мной распластался вчерашний белозубый негр, который выпрашивал у меня орден. Привалясь к его ногам, лежал кто-то из наших, под ним, вдавленный в землю, валялся старый карабин. Кобура у американца была расстегнута и пуста, наверно, кому-то уже подарил свой «кольт». Или обменял на этот вот ржавый карабин. И я с усилием поднялся на ноги. Болела голова, непривычная тяжесть ощущалась во всем теле. Однако новое намерение уже завладело мной. Примерно я помнил, с какой стороны мы приехали сюда, и неуверенным шагом побрел в том направлении. Обошел «Студебеккеры» своей батареи, нигде не увидел комбата, подумал, что так, может, и лучше. Возле одной машины наткнулся на знакомые сапоги санинструктора Петрушина, который, свесив ноги из раскрытой кабины, сладко спал на мягком сиденье. Наверно, перебрал, недобро подумал я, хотя сам был не в лучшем состоянии.