Владимир Бээкман - И сто смертей

Наконец женщина в берете решилась, почти перед самым носом грузовика она выбежала на середину дороги и принялась отчаянно размахивать руками. Эрвин остановил машину. Коротков открыл дверцу и ступил на подножку.

— Товарищ командир! — громко, звонким голосом крикнула женщина. — Вы наши?

— Ох ты, горюшко-горе, да конечно же наши! — потрясенно воскликнул Коротков. — Чьи же еще?

Женщина подошла к Короткову, внимательно рассмотрела его обмундирование и петлицы и вроде немного успокоилась.

— А я уже подумала, что немцы, — выдохнула она. — Нам сказали, что немцы близко.

— Да нет тут никаких немцев, не бойтесь. Откуда же это вы путь держите и кто вы вообще такие? — спросил Коротков.

— Ленинградцы, с Выборгской стороны. Две недели назад нас эвакуировали сюда, в Старорусский район. Был приказ вывезти всех детей из города. Боялись, что Ленинград бомбить будут. Вы не знаете, на самом деле бомбили? Жили себе в пионерском лагере, пока позавчера ночью немец не выбросил десант. В лесу возле самого лагеря был большой бой, мы страшно боялись за детей, а утром пришли военные и сказали, чтобы немедленно уходили, потому что немцы уже на подходе. Еще сказали, чтобы шли на станцию Лычково, это большая станция, вроде узловая, там есть вагоны, а иначе нас не отправить.

Пальцы ее судорожно мяли парусиновый ремень противогаза. Эрвин удивленно подумал, какой это умник нагрузил эту замученную, изнуренную заботами и треволнениями худенькую женщину дурацким противогазом? Будто ей мало детей, которым на каждом шагу приходилось помогать, брать на руки, успокаивать и ободрять. Неужели кто-то и вправду решил, что будет газовая атака, как в пятнадцатом году? Но даже если так, разве пяти противогазов достаточно, чтобы спасти всех детей?

Женщина глубоко вздохнула и воскликнула:

— Товарищ командир! Посадите нас с детьми! Вы же видите, не могут они больше идти. Да я и не знаю, сколько еще до этого несчастного Лычкова! Когда мы спрашиваем дорогу, нам в лучшем случае только показывают, в какую сторону идти, никто даже не знает, далеко или близко. Я так боюсь, что мы опоздаем!

— Сколько вас? — спросил Коротков.

— У меня двести пятьдесят семь детей и пять взрослых — четыре воспитательницы и медсестра.

Коротков озабоченно покачал головой:

— Куда я вас посажу? У меня всего шесть машин. Да и нельзя мне сажать детей — я же пушки везу.

— Товарищ командир, подумайте, что с нами будет? Уже сейчас воспитательницы по очереди несут тех, кто уже на ногах не стоит. Долго ли сами они продержатся? А если прибавятся больные — что же, их в лесу оставлять? Или усесться всем вокруг пенька и дожидаться немцев? Вы просто не имеете права оставлять детей без помощи!

Коротков вытащил карту, долго и тщательно изучал ее, потом сложил и тихо проговорил:

— До Лычкова еще километров семьдесят.

— Семьдесят километров! — воскликнула женщина, и в ее голосе прозвучало отчаяние. — Вы сами-то хоть понимаете, что нам их не одолеть?

Коротков мучительно молчал.

Дети окружили свою воспитательницу, они вроде бы искали у нее защиты и одновременно оберегали ее. Эрвин видел через открытую дверцу поднятые кверху детские лица, напряженные взгляды, вопросительно раскрытые глаза, застывшие рты. С новой силой охватил кошмар. Если они сейчас оставят детей здесь, на дороге, то никогда ему не забыть этих сверкающих упреком глаз, смертельно бледных лиц, сурово и грустно сжатых ртов. Усталость, горе и дорожная пыль устрашающим образом состарили детские лица, внизу, около машины, теснилось множество странных маленьких старичков. Стало жутко.

— Товарищ воентехник, возьмем их, — тихо произнес Эрвин.

Коротков резко повернулся к нему.

— Куда мы их денем? — воскликнул он, и в голосе его прозвучало отчаянье. — Куда? Ох, горе мое — больше двухсот шестидесяти человек!

— А если часть посадить на пушки?

— Что? — на мгновение Коротков опешил. — Да ты хоть думаешь, что говоришь? Они же там куда-нибудь угодят, попадут под колеса, ты что, собираешься это взять на свою душу? Даже в кузов мы их не имеем права посадить. Представь себе, что будет, если немец на нас налетит!

Эрвин кивнул, подтверждая этим правильность слов, сказанных начальником колонны, и негромко сказал:

— А как их оставить? Они ведь тоже из Ленинграда. Самим им туда не добраться. Ни за что не добраться.

Стоявшая среди детей женщина не вмешивалась в разговор. Она понимала, что сейчас решается судьба ее подопечных, и, по ее мнению, она сказала все, что можно было сказать.

Даже дети инстинктивно почувствовали серьезность положения. Они и до этого молчали, а тут застыли в таком безмолвии, что от тишины звенело в ушах. В этом невыносимом нарастающем звуке был и гул набата, и на высокой металлической ноте далекое завывание самолета, и резкий посвист ветра в жесткой придорожной осоке. Острое, тонюсенькое и звенящее лезвие безжалостно проникало между полушариями мозга, пытаясь отделить их друг от друга.

Тишину эту необходимо было прервать!

— Ох ты, горюшко-горе! — громко вздохнул Коротков. — Не за себя же мне страшно, а за то, что может случиться с детьми, если мы возьмем их с собой. У нас военные машины, а немец ох как лютует!

— А если мы попадем к немцам в лапы вот здесь, на этой дороге, что, они с нами меньше лютовать будут? — твердо произнесла женщина. — Вы только подумайте, мы вывезли детей из города, из-под бомбежки, а тут вдруг отдадим их в лапы к немцам. Да родители с ума сойдут! Как же они проклянут нас! И кто мы сами после этого в собственных глазах будем?

Коротков грузно и медленно спустился с подножки. Столпившиеся вокруг женщины дети чуть расступились, освобождая ему место. Начальник колонны поглядел назад, где стояли с пушками на прицепе его тягачи и рядом с громадами машин будто придавленные к земле дети, которые безмолвно смотрели на автомобили и орудия — на этот незнакомый железный мир, чью глухую угрозу они уже успели познать.

— Только начинать надо с самых маленьких, — упавшим голосом после долгой паузы произнес Коротков. — И в каждый кузов набивайте сколько можете!

Весть разнеслась мигом, разом все машины были облеплены ребятишками. Толкаясь, помогая друг другу, а еще больше мешая, дети стали залезать на машины. Они даже галдели при этом, но то был особый, какой-то осторожный галдеж, скорее тихий рокот, нежели присущие детям визг и крик. Воспитательницы распределились по машинам, подсаживали самых маленьких и самых обессиленных в кузова и следили, чтобы никого при этом не оттирали. Одновременно они сдерживали тех, кто был постарше.

По мере того как кузова заполнялись малышами, среди оставшихся росло волнение. Что это, неужели одних малышей собираются увозить? По какому праву? У некоторых уже глаза наполнились слезами от обиды. До сих пор они на равных отмеряли километры, вместе страдали от жажды и голода. Самые нетерпеливые стали взывать к справедливости. Им казалось, что если они тут же не заберутся в кузов, то окажутся преданными и брошенными. Тот жуткий ночной бой в лесу возле лагеря все еще преследовал их. Страх уже срывал с языка обвинения в адрес уставших до смерти воспитательниц, следивших за тем, чтобы первыми сели самые маленькие и самые слабые.