Павел Мусьяков - Подвиг тридцатой батареи

Из орудий главного калибра уцелели два ствола первой башни. Стреляли они редко: кончались боеприпасы. Вторая башня была повреждена, и остатки боеприпасов из нее перетащили вручную в первую башню. Но их тоже хватило ненадолго. Когда были выпущены все боевые снаряды, в ход пошли учебные болванки. Но и они кончились. Стреляли холостыми зарядами. Холостой выстрел 12-дюймового орудия, в зарядной камере которого сгорает почти мгновенно около ста килограммов нитропороха, на расстоянии трехсот метров все же опасен. Струей газов немцев, находившихся поблизости, разрывало на куски, те, что были подальше, получали контузии и увечья. Холостые заряды тоже нанесли немалый урон врагу. Но и холостых зарядов оставалось мало. Кончились боеприпасы, и грозные орудия стали беспомощной глыбой стали, покореженной многочисленными осколками вражеских снарядов.

Немцы поняли, что артиллерийский обстрел им уже не угрожает, и увезли свои тяжелые орудия. Они больше не бомбили батарею с воздуха, боясь поразить своих. Борьба приняла другие формы.

После войны инженеры, восстанавливавшие батарею, попытались подсчитать, сколько снарядов и авиабомб было на нее сброшено. На небольшой площадке оказалось 745 воронок от снарядов и авиабомб и около пятисот от мин больших калибров. Мины малых калибров почти не оставляли воронок.

Блокировав гарнизон батареи под массивом, немцы отметили это большими флагами со свастикой. Вначале они подняли флаг у рубки командного пункта, потом флаги появились у башен и у входа под массив.

Но батарея еще не была сломлена. Она сковывала не менее пяти батальонов, которые были очень нужны фашистскому командованию. Вот почему оно спешило быстрее разделаться с блокированным гарнизоном, хотя и несло при этом большие потери.

За дело взялись саперы, химисты и огнеметчики. Гитлеровцы, вероятно, знали, что батарея имеет специальное противохимическое оборудование. Поэтому они прежде всего вывели из строя энергетические установки. Все вентиляторные грибки и выхлопные трубы дизелей они залили жидким, быстро затвердевающим бетоном. Под бронированной переборкой машинного зала взорвали большой заряд тола и окончательно вывели из строя дизель-динамо. Батарея перешла на аккумуляторное освещение, а все механизмы, работавшие от электромоторов, остановились. Вышло из строя противохимическое оборудование, и фашисты стали задувать под массив ядовитые дымы. Зашипели огнеметы, вдувая в вентиляторные отверстия и пробоины пламя и угарный газ. Появились отравленные и обожженные. Противогазы плохо помогали против угарного газа. Люди стали задыхаться.

Но все же самым страшным оружием для осажденных был тол. Его взрывали у башен, выходных дверей, амбразур командного пункта. Тол не мог разрушить броню, но взрывная волна все же проникала внутрь, она обжигала, калечила и контузила людей.

Как рассказывает И. В. Андриенко, взрывы раздавались все чаще и чаще. Пламя врывалось внутри, обжигало людей, сметая всех, кто находился в главном коридоре… Запах горелого мяса стал распространяться по всем помещениям. Андриенко дважды взрывной волной так швырнуло о стенку, что он терял сознание, из носа и ушей шла кровь. После нескольких взрывов немцы предлагали сдаться, но осажденные отвечали огнем.

— Сколько суток мы так держались, я уже не помню, — говорит Андриенко. — Батареи аккумуляторов разрядились, я роздал переносные лампы, кое-где жгли плошки, но при взрывах они гасли. В одну из передышек, когда немцы готовили очередную серию взрывов, мы с Соловьевым пошли посмотреть, сколько осталось в живых. Зашли в компрессорную, где лежали раненые. Часть из них нас узнала, но многие уже бредили или были в агонии. Те, кто был в сознании, просили не забыть их при прорыве. Соловьев уже очень ослабел от ран, но все еще держался и подбодрял раненых. Последние его слова я хорошо запомнил. Он говорил: «Ничего, хлопцы, потерпите немного, скоро к нам придут на помощь, освободят от блокады и всех вас отправим на Большую землю. Там поправимся и еще споем „Спят курганы темные“. Это была любимая песня Соловьева.

Комиссар Соловьев слабел с каждым часом. Он уже не мог сам есть, мы его кормили и поили понемногу. Какого это было числа, я не помню, он позвал меня и говорит: „Васильич, дальше держаться нет сил, собери всех, кто может двигаться, и попытайся еще раз пробиться наружу. Может быть, немцы ослабили кольцо окружения, у них ведь тоже потери немалые“.

Я подсчитал и убедился, что драться могут человек двадцать. Доложил ему. Он уже был совсем слабый, еле говорил: „Уничтожьте все, что еще можно уничтожить из механизмов и приборов, и выходите. Предупреди всех, кто прорвется, пусть расскажут нашим, что Тридцатая батарея выполнила свой долг перед Родиной. А если сам доберешься живой, доложи командованию, что моряки батареи сделали все, что могли“.

Я ему сказал, что не уйду и не оставлю его, но он притянул меня к себе, поцеловал и сказал: „Выполняй, Ваня, что тебе приказано“. Я пошел выполнять его последний приказ, а он остался в моей каюте. Больше я его не видел…»

При выходе из-под массива Иван Васильевич Андриенко был ранен осколками гранаты, он бросился бежать по склону холма, но в долине был схвачен гитлеровцами.

Соловьев после ухода Андриенко ударил культей о край стола и попытался кровью что-то написать на стене. Но сил уже не хватило. Чтобы не быть обузой для товарищей при новом прорыве, Соловьев покончил с собой. О своем намерении он сказал близким друзьям за несколько дней до своей смерти.

В одной из потерн при свете факелов и ручных фонарей схватились с фашистами три краснофлотца. Дрались почти молча, слышались только короткие, отрывистые вскрики да стоны раненых. Один из бойцов бил врагов тяжелым гаечным ключом, второй действовал ножом, третий рубился топором. Выстрелов не было слышно: то ли мешали темнота и дым, то ли фашисты боялись попасть в своих. Немцев было в несколько раз больше, но краснофлотцы дрались яростно, три моряка уложили не менее двадцати врагов. Когда гитлеровцы тащили к выходу неподвижные тела моряков, один из них очнулся, огляделся, резким рывком выпрямился и схватил одного из врагов за горло. Фашист упал, а краснофлотец продолжал сжимать его горло до тех пор, пока не был убит очередью из автомата.

Немцы позже говорили, что батарейцы «дрались даже мертвые». Дрались, разумеется, не мертвые: когда отравленных угарным газом или ядовитым дымом выносили на свежий воздух, они приходили в себя и продолжали бороться. Один из комендоров, уже будучи в плену, не выдержал издевательств над товарищами и, вырвав автомат у конвоира, убил его и ранил стоявшего вблизи младшего офицера.