Владимир Богомолов - Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль

Наверно, с минуту я стоял, притаясь на подоконнике, и напряженно прислушивался. Отдаленно доносились звуки патефонов, в каком-то коттедже справа несколько пьяных мужских и женских голосов нестройно тянули «На диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой...», а слева вдалеке слышался частушечный перепев, но в палисаднике и поблизости было тихо — ни разговора, ни шепота, ни шороха. Придерживая фуражку, я осторожно спрыгнул на траву, прикрыл оконную створку и малость погодя, охваченный невеселыми мыслями, уже шел противоположной стороной улицы.

У темневшего впереди памятника местным жителям, погибшим в Первую мировую войну, с той стороны, откуда я подходил, стоял человек. Этот невысокий монумент я хорошо рассмотрел, когда две недели назад с Володькой и Елагиным приезжал сюда. На чугунной памятной доске были обозначены имена и фамилии десяти или двенадцати жителей Левендорфа, не вернувшихся с той войны, а ниже, как утешение для родственников, сообщалось: «Deutchland wird sie nie vergessen» [63] «Германия вас никогда не забудет» ( нем .). .

Теперь с обратной стороны памятника был прикреплен большой щит наглядной агитации со стандартным лозунгом «Германия — страна насилия и разбоя!». Приблизясь, я увидел, что стоявший у ограды спиной ко мне человек — военный,с фуражкой в руке — был офицером, капитаном медслужбы, а подойдя сбоку, не без удивления узнал в нем Гурама Вахтанговича. Он выглядел пьяным и, держась рукой за верх ограды, опустив голову, очевидно, плакал, во всяком случае всхлипывал.

— Товарищ капитан, вы что здесь делаете? — после короткого раздумья спросил я.

— Я нэ дэлаю, — посмотрев на меня и наверняка узнав, с сильным кавказским акцентом отвечал он. — Я...

И тут он произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь и впоследствии в минуты разочарований многажды говорил самому себе:

— Всэ-таки самый хароший чэлавэк — шашлык и кружка пива!

Он был не пьяный, а только выпивши, вид у него был жалкий, удрученный.

— Вам надо домой. Надо выспаться, — посоветовал я.

— Мой дом в Батуми, — плачущим голосом произнес он. — А здэсь...

Он вяло, с какой-то обреченностью махнул рукой. Хотя Натали, в упор не замечая, а точнее, игнорируя меня, раз за разом танцевала именно с этим старым, невзрачным, лысоватым человеком — он был старше меня лет на двадцать, — я не испытывал к нему и малейшей неприязни.

— Идемте, — я взял его за локоть и вывел на неширокую асфальтовую дорогу. — Вы сами дойдете?

— Я нэ пияный, — всхлипнув, сказал он и, невесело глядя мне в лицо, снова, как великое откровение, доверительно сообщил: — Всэ-таки самый хароший чэлавэк — шашлык и кружка пива!

И, поворотясь, медленно, нетвердо ступая, двинулся по дороге в сторону госпиталя.

…Галина Васильевна осталась в моей памяти вдовой погибшего офицера, несчастной, обездоленной женщиной с несколько увеличенными физиологическими потребностями. И спустя десятилетия я ее понял и пожалел…

В этот день жизнь раз за разом, непонятно почему, бросала меня на ржавые гвозди.

Таких неудачных суток я не мог и припомнить: и ночной, застигнувший меня со сна врасплох розыгрыш, и отлуп — всего лишь из-за шрама! — на отборочном смотре, отлуп, лишивший меня, боевого офицера, ветерана дивизии, редчайшей возможности поехать на парад победителей в Москву, а затем, после трех лет разлуки, навестить в родной деревне самого близкого человека — бабушку и помочь ей хоть что-то поделать по хозяйству и прежде всего снять ее боль — восстановить растащенную на дрова оградку на могиле деда, и придуманная Володькой или Аделиной нелепо-постыдная попытка знакомства с Натали, и, наконец, еще не осмысленное полностью, ошеломительное унижение, какому меня походя подвергла Галина Васильевна... За что?!.

Единственное, что более всего занимало и огорчало меня в эти минуты, были две пластмассовые, защитного цвета, пуговицы, оторванные пьяной спортивной знаменитостью, и невозможность без промедления пришить их на место.

В безрадостном раздумье я стоял у ограды памятника. Метрах в сорока по правой стороне улочки находился небольшой гараж, где мною был оставлен мотоцикл; рядом, в том же палисаде, светилась застекленная, заросшая по краям вьющейся зеленью веранда — там, за круглым столом, под оранжевым, низко висящим абажуром играл в преферанс Арнаутов. Я знал — видел трижды — его неизменных партнеров: военного прокурора дивизии майора Булаховского и двух госпитальных медиков — пожилого, седоватого подполковника с костистым лицом и капитана, тоже немолодого, лет сорока, курносого, румяного, с короткими рыжими волосами на круглой, как шар, голове.

Стрелки на светящемся циферблате показывали без нескольких минут двенадцать, еще часа два, а может, и три надо было кантоваться в этом злополучном Левендорфе, ожидая, когда освободится Арнаутов. Часа два как минимум: я знал, что он мог просиживать за преферансом и до рассвета.

После выпитого спирта и нервного напряжения, пережитого при общении с Галиной Васильевной, жажда мучила меня, а от одной мысли — появлении там, на веранде, с двумя оторванными пуговицами, точнее, с расстегнутой ширинкой — прошиб холодный пот.

Затянув потуже ремень, максимально оттянув вниз гимнастерку и слегка придерживая ее левой рукой, я поднялся на веранду.

Булаховский, сидевший лицом к двери, заметил меня первым и, подняв голову, не без некоторого удивления и, как мне показалось, без радости проговорил:

— Федотов...

— Разрешите... — Щелкнув у порога каблуками, я вскинул руку к фуражке, намереваясь спросить у подполковника, как у старшего по званию, разрешения обратиться к Арнаутову. — Товарищ подполковник...

— Давай, Вася, садись, — прервав меня, попросту сказал Арнаутов, давая понять, что обстановка здесь внеслужебная, неофициальная, и указал мне на кушетку вправо от двери: — Садись, дорогой...

Подполковник с хмурым выражением лица и капитан своими бесцветными рыбьими глазами посмотрели на меня мельком: первый молча, а второй поздоровался. И они, и Булаховский с Арнаутовым были заняты игрой и глаз от стола, вернее, от карт почти не отрывали.

Я собирался сесть у дверей на кушетку, но не успел, ибо тут же, держа перед собой в согнутых руках поднос, уставленный красивыми немецкими чашками, тарелкой с большим круглым кексом и двумя яркими сахарницами, из комнаты появилась среднего роста, очень ладная и хорошенькая женщина, лет тридцати, блондинка с премилым курносым личиком, белозубая, с добрыми, широко распахнутыми, прямо-таки есенинскими небесно-голубого цвета глазами.

— Нина, — сказал Булаховский, подняв голову от карт, и повел рукой в мою сторону. — Старший лейтенант Федотов...