Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

В столовой мы все садимся за один стол. Гошка, конечно, схватил горбушку и сразу же вонзил в нее свои редкие зубы.

— Не подавись, дорогой, — заботливо сказал Сашка, — я знаю случай, когда человеку попала корочка в дыхательное горло и он тут же отдал концы. Скапустился в две минуты.

Я смеюсь и машинально отщипываю кусочек от своей пайки. Сашка начинает ерзать на стуле и смотрит на меня взглядом укротителя. Видя, что гипноз его не производит ни малейшего впечатления, Воронок больно пинает меня ногой под столом.

— Ты чего? — простодушно спрашиваю я.

— На ночь есть вредно — вот чего. Радио надо слушать.

Ах да! Мы же решили откладывать хлеб на сухари. Как это вылетело у меня из головы...

— И впрямь есть неохота, — говорю я, небрежно щелкая ногтем по хлебу, — только что навернул банку тушонки.

— Почем брал? — живо интересуется Гошка.

— За два огляда, — отвечаю ему по-свойски.

Сенькин довольно хихикает. Он видит, что Сашка тоже не притрагивается к своему хлебу. Удивленно говорит:

— Никак, и ты, Воронков, тушонки налопался?

— Аж изжога схватила. Мяса теперь даже видеть не могу.

Гошка колеблется. На лице его отражаются самые противо­речивые чувства. В конце концов он говорит со смешком:

— Так я возьму ваши пайки. Чего ж им даром пропадать? А я нынче здорово голодный.

— Что-о-о? — грозно рычит Воронок. — Да я лучше свиньям их отдам, чем тебе! Кто не работает — тот не ест. Знакома тебе эта прописная истина?

Интересно, где он возьмет свиней? Гошка смотрит на него обиженно.

— «Кто не работает...» У меня, может, рак, а врачи никак не определят. Бестолковые они, врачи-то.

— Воспаление хитрости у тебя, — говорит Сашка и завора­чивает наш хлеб в газету.

Затем он близко-близко подвигается к Гошке Сенькину и что-то доверительно шепчет, дружески обняв его одной рукой. Сенькин внимательно слушает и отвечает:

— Правда, голодный! Маковой росинки во рту не было. Вот только тот кусочек жмыха и съел.

— Тогда мне искренне жаль тебя, — сочувственно произно­сит Сашка, — позволь мне тогда выделить тебе долю из моих запасов.

— Давай! — Гошка жадно протягивает руку.

Воронок вкладывает ему в ладонь здоровенный ломоть бе­лого хлеба граммов на триста.

— Кушай на здоровье, — с лицемерной кротостью произно­сит Сашка.

Сенькин лихорадочно хватается за карман. Глаза его стано­вятся злыми.

—У, во-рю-га... — говорит он медленно и с расстановкой.

Сашка тут же дает ему пощечину:

— За такие слова полагается отвечать, дорогой мой!

Гошка трет покрасневшую щеку и перебирается за другой стол. Оттуда он грозит:

— Ты у меня еще будешь прощенья просить.

Тетя Сима ставит перед нами железные тарелки с овсянкой.

— За что ты его? — спрашивает она Сашку.

— Вор у вора дубинку украл, — туманно говорит Воронок.

— Ох, озорники! — качает головой тетя Сима. — В наше время мальчишки были совсем не такими. Смирными были. А мой вот тоже сорванцом растет. Вчера ему дружки новую рубашку в клочки разорвали. Напасись попробуй.

Мы наваливаемся на овсянку. До чего же вкусна эта каша, такая непривлекательная на вид!

—Что ж без хлеба-то? Уже съели, нe дождавшись? Пойду попробую попросить вам добавки. Повариха сегодня добрая — письмо от мужа получила.

С добавкой мы расправляемся так же быстро. Добрейшая тетя Сима не обделила и Гошку. Он лениво ковыряется ложкой в тарелке. Видно, что овсянка не лезет ему в горло, но он все-таки пропихивает ее в рот, ложку за ложкой.

— Я пойду, — говорит Сашка, — а ты потолкуй с этим симулянтом. Может, через него консервов на дорогу можно достать.

— Чего ты с ним водишься? — кивая на удаляющегося Воронка, спрашивает меня Сенькин. — Он же псих ненормальный. Я вот подговорю кое-кого — ему зададут перцу.

— Стоит ли? — небрежно спрашиваю я.

— Да за эту пощечину его убить мало!

— У него же отец — командир дивизии. Чуть тронь Сашку — и тебя мигом законвертуют за тридевять земель, — добро­сердечно сообщаю я.

— Вот оно что! А я и не знал. Спасибо, что предупредил.

— Всегда рад услужить хорошему человеку...

— То-то ты с ним водишься. Пахан небось посылки ему присылает?

— А как же — каждую неделю по две штуки.

— Вот жизнь-то! То-то ему наш пролетарский хлебушек не по вкусу. А в карман-то как незаметно залез ко мне? Сын комдива называется! И как только я руки его не почувст­вовал...

Пробую заговорить о консервах, но Гошка сразу замолкает. Нет, первого встречного он не посвятит в свои рыночные махи­нации...

Придется пока запасать только сухарики. Для меня это не внове. Недавно я решил накопить денег на часы. Продавал свой хлеб. Через две недели у меня собралась порядочная сумма. По дороге на рынок, где я собирался прицениться к часам, мне встретилась пухлощекая гражданка. Прямо-таки довоенная гражданка. У нее в авоське лежала увесистая буханка. При виде этой буханки я начал глотать слюнки. Условный рефлекс, открытый академиком Павловым. Попробуйте недоедать две недели, и вы увидите, что я не вру.

Гражданка доверительно сказала:

— Сынок, хлеб не купишь? Еще теплый — прямо с хлебо­завода.

Я пощупал хлеб сквозь авоську. Он действительно был теп­лый. Только-только вынули его из печки. Такой хлебушек нам есть не доводилось.

— Сколько? — сглотнув слюну, спросил я.

Гражданка сказала. Именно такая сумма лежала у меня в кармане гимнастерки. Я подумал, что часы все же вещь не­съедобная. Ну, тикают. Ну, показывают точное время. Так у нас в цехе есть огромные часы. И в общежитии тоже. Стоит ли, как говорится, выбрасывать деньги на ветер? Да и хватит ли их на часы? Может, целесообразнее купить этот хлеб? Желудок мой склонялся ко второму варианту, а разум подсказывал, что вряд ли я накоплю еще раз столько денег. Голодовка все же есть голодовка. И переносить ее, особенно в четырнадцать лет, когда клетки, как назло, растут бурно и знай себе требуют всяких там калорий, нелегко.

— Дороговато, — сказал я тетке и равнодушно отвернулся в сторону.

Но эта буханка, наверное, была намагничена не меньше всей Курской аномалии. Металлические пуговицы моей шинели поворачивало к буханке мимо моей воли. Желудок ворчал что-то неразборчивое, вступая в пререкания с рассудком. Граж­данка и не подозревала об этой перебранке, о буре, бушующей в моем пустом животе.

— Уступлю десяточку, — сказала гражданочка.

И разум отступил. Я отдал деньги и небрежно сказал:

— Можете не проверять. Без обмана.

— Копеечка счет любит, — сказала гражданка. Она трижды пересчитала мои замусоленные деньги и только тогда отдала мне буханку, воровато оглянувшись по сторонам.

Я пришел в общежитие и водрузил буханку на стол. Мы втроем навалились на нее, как сто проголодавшихся волков.